Я посмотрел на Солина. Я давно приметил, что когда он волнуется, то одна бровь сантиметра на три, а то и четыре вверх уходит, а глазки утопают в глазницах. Сейчас левая бровь значительно приподнялась и застыла в таком приподнятом состоянии.
— В чем признаться?
Я в упор глядел на Солина, и под нажимом моего взгляда он, должно быть, сменил тактику, перестроился: я думал, он явно хочет мне сказать. О том, что он заинтересован в моей личной судьбе, о том, что я талантлив, художник, ах, какие картины написал, он все рассмотрел, эти обнаженные фигуры, почему-то такие вытянутые, мода такая, что ли, или как это понимать? И уж слишком много портретов Петрова. Петров в рубашке, Петров без рубашки, а ведь это тоже улика, и какая еще улика, обнаженные девочки и обнаженный Петров, находка для следствия, расстрелять в упор человека, ограбить старуху, заменить подлинный кулон на поддельный — лихо, ничего не скажешь, так подпишите, будьте добры, протоколец. Я слушаю и ушам своим не верю. Кулон оказался поддельным, и я, по всей вероятности, не исключена такая возможность, вместе с Петровым припрятал подлинник… До меня докатывались и раньше подобного рода слухи. Я и сам их распускал, точнее, поддерживал неопровержимость подобной версии: дескать, поддельный кулон вот он, а подлинник хранится у кого-то другого. У кого? У Долинина или у Касторского? Или у Петрова? Или у Раисы с Федором? И почему нигде не значится, что я обнаружил тайник, пусть с поддельным кулоном, но обнаружил. Если такой умный Солин, то он должен был знать, что я натолкнулся случайно на тайник. Почему Петров ничего никому не сказал? Где тут собака зарыта?! Почему Петров вдалбливает мне: в моих интересах о тайнике никому ни слова…
А Солин между тем выкомаривался передо мной: вот свидетельские показания Касторского, Долинина, Кости Рубцова. Господи, и Костя туда же затесался. Я поинтересовался, что же может наплести Костя. Оказывается, тут была записана всякая чушь: ловили Лукаса, Шамрая, пытались определить, где находится кулон, охотились за Касторским вместе с Петровым, и красным карандашом подчеркнутый вопрос: "Скажите где кулон, и все закончится?" — это ко мне вопрос, а что я ответил. Молчал. Костя так и ответил: он молчал. Это я, стало быть.
Среди свидетельских показаний вдруг мелькнуло и показание моей бывшей жены Жанны Тепловой. "Он не способен лгать, — писала она своим удлиненным, с наклоном вправо почерком. — Он самовнушаем и может следовать определенной идее. (Так было и написано: "самовнушаем".) Он не способен контролировать свои поступки, а отсюда возникают и всякие недоразумения… Это неправда, что он причастен к смерти своей матери. Он любил мать и всячески хотел ей добра. Но старуха выжила из ума и покончила с собой, и в этом винить Виктора Теплова нельзя. Убедительно прошу всех причастных к делу не судить моего бывшего мужа слишком строго, пусть суд будет справедливым. Он ни в чем не виноват. За это я могу поручиться чем угодно".
Солин, должно быть, наслаждался, видя, как я растроган письмом Жанны.
— Обратите внимание, — сказал он. — Хоть одна душа да верит вам. Только вы и с нею по-скотски обошлись…
— Послушайте, господин следователь, — не выдержал я. — Не превышайте своих полномочий… — эти слова о полномочиях сами собой вылетели.
Я просто хотел сказать, что моя личная жизнь никакого отношения не имеет к следствию, а он, Солин, вдруг заявил:
— Напрасно вы так думаете. Ваша личная жизнь неразрывно связана с вашими преступлениями, а преступление всегда социально по своей сути.
— Я прошу вас оставить Жанну Теплову в покое, — резко сказал я. — Вы не имеете права вообще о ней говорить, а тем более приводить ее письма в качестве показаний.
— Ошибаетесь, я имею право говорить о Жанне Тепловой, — ответил Солин. — И вы очень скоро узнаете почему, Более того, я настаиваю на этом. И еще один вопрос: какие у вас отношения с Долининым?
— Коммерческие.
— В чем они выражаются?
— Он был спонсором моей выставки. И я согласился выполнить его заказ.
— Какой заказ?
— Это обозначено в договоре: два пейзажа, два натюрморта и две жанровые сцены.
— Для сауны?
— Это меня не интересует для чего.
— А Жанна знала, что вы рисуете обнаженных долининских девиц?
— Послушайте, господин следователь, не задавайте мне глупых вопросов.
— Почему вы развелись с Жанной? Жанна была знакома с Петровым до всей этой истории с кулоном?
— Господин Солин! Я буду писать на вас жалобу. Вы не имеете права измываться… Это мои личные беды…
— Успокойтесь, подследственный, — оборвал меня Солин. — На сегодня все. Продолжим разговор завтра.
Кроме меня, подозреваемых нет…
На следующий день Солин снова встретился со мной. Я ночь не спал: думал о Жанне, о Петрове, о том, какая связь существует между событиями, на которые намекал Солин. Я никого не обманывал, ни на ком не наживался, ни в чьи игры не играл. Мне что Касторский, что Долинин, что Петров, что Солин — один хрен, только бы отстали. Вцепились в меня мертвой хваткой и чего только не лепили: и мать убил, и Жанну искалечил, и Долинина подвел, и Костю втравил в опасное дело. Получалось, что я единственный преступник во всех Черных Грязях. Поэтому так уверенно и даже нагловато выговаривал мне Солин:
— Бросьте, Теплов, валять дурака. У нас у всех короткий век. А кулон — это целое состояние. Красивая жизнь. В год по камушку — уже тридцать безбедных лет. Касторский говорит, каждый камушек в тысяч двадцать может обойтись. Кстати, сколько может стоить ваш один портрет?
Я молчал. Однако Солин повторил вопрос:
— Это имеет отношение к следствию. Сколько может стоить портрет, написанный вами?
— И за тысячу долларов не продал бы!
— Так, прекрасно, тысяча долларов один портрет. Вы собирались подарить Петрову портрет.
— Ну и что?
— Прекрасно. А в связи с чем у вас с работниками уголовного розыска возникли такие отношения?
— Он умный человек.
— И с Шамраем, и с вами у него дружеские отношения?
— Петров способен видеть в преступнике Человека.
Солин встал. Прошелся по камере. Подошел ко мне вплотную:
— Я бы советовал подумать о себе. У вас нет выбора. Я для вас кое-что смогу сделать. Я звонил в Союз художников. Все поражены тем, что вы обвиняетесь в убийстве. Их можно склонить на вашу сторону. Я мог бы многих ваших коллег убедить написать в вашу защиту письма. Мог бы помочь вам, но при одном условии.
— Какое условие?
— Следствие достаточно запутано, и хотелось бы ускорить его. Вы своим чистосердечным признанием могли бы помочь делу.
Солин протянул мне протокол. Я стал читать.
Сначала и строчки, и содержание, и отдельные заключения и факты — все рассыпалось перед глазами, и я не мог понять, куда клонит этот протокол. Но по мере того как я вникал в смысл документа, обозначилась суть его, которая явно была направлена против Петрова.
