Шторм, длившийся четыре часа, порядком потрепав нас и отогнав джонку к Японии, утих. Руль сломался. До самого утра нас носило по темному морю, и мы были бессильны что-либо сделать. Когда наступило тихое ясное утро, так не похожее на вчерашнее, на горизонте в спокойно переливавшемся в лучах яркого солнца море показался остров Кутиносима. Нам помогли японские рыбаки, подплывшие к джонке на своих утлых суденышках.
Сейчас я нахожусь в рыбачьей хижине. Думая, что я купец, направляющийся в Боноцу, они накормили меня, дали одежду.
После шторма небо ярко-голубое, словно его выстирали. Остров – потухший вулкан, и прямо передо мной высится огромная гора с тремя вершинами. На отлогом берегу, усыпанном вулканическим пеплом, стоит тридцать рыбачьих хижин – только эти рыбаки и живут здесь. И нет ни одного чиновника. Чиновники, по рассказам островитян, приезжают сюда раз в год из Сацумы – с проверкой архипелага Рюкю.
Ничего не ведающие островитяне обещали, как только я немного окрепну, отвезти меня в Боноцу, но китайские матросы сказали, что им удастся починить руль на джонке.
Вот я и вернулся. Четыре дня назад мы покинули Кутиносиму, и наконец передо мной Япония. Япония, которую во имя Господа я должен покорить.
Вскоре на востоке показалась конусообразная гора. Она напоминала маленькую Фудзи. Не знаю ее названия. Море ярко сверкало под жарким солнцем, побережье ослепительно белое и безлюдное. За ним холмы, густо поросшие кустарником, точно джунгли.
Некоторое время джонка двигалась вдоль побережья на запад, и тут в тени утеса я увидел с десяток неказистых домишек рыбаков. На берегу сушились три лодки. Слева громоздились черные вулканические глыбы – это был причал. Здесь тоже – ни живой души. Похоже, что разразилась эпидемия и все жители в страхе бежали отсюда.
Китайцы уговаривали меня высадиться, но я колебался. Мне почему-то была неприятна тишина, окутавшая деревушку. Казалось, что в темных рыбачьих хижинах кто-то прячется и исподтишка наблюдает за каждым моим шагом. Я даже подумал, что кто-то уже тайно донес властям о моем прибытии. Я знал, как коварны и ловки японцы.
Прошло довольно много времени. Все точно оцепенело от жары. В конце концов я решился высадиться и сказал об этом китайцам. Джонка стала медленно двигаться к причалу, я стоял на носу с узелком в руках (тем самым, с которым не расставался во время шторма), но тут из-за восточного мыса появилось судно. На нем развевался флаг с гербом здешнего князя, двое чиновников неотрывно смотрели на нас.
Стало ясно, что им уже известно о нашей джонке. Я поспешно выбросил в море узелок, чтобы не обнаружили молитвенник и вино для причастия. Скажу им, что я купец, направляющийся в Боноцу, что мы попали в бурю, судно повреждено и поэтому нас отнесло сюда.
Они стремительно приближаются к нам. Скоро решится моя судьба, определенная Господом. На все Его воля. Воспойте Господу, вся земля; пойте Господу, благословляйте в гимне Его…
Я предал себя в руки Его. Это не было слабостью или отчаянием, а только неколебимой верой, которой научил нас Господь на кресте.
Меня схватили. Чиновники из Боноцу оказались не такими глупыми: мне не удалось обмануть их. Делая вид, будто поверили, что я купец, они посадили меня в тюрьму, пока не будет закончено дознание. В темнице уже было несколько человек, подозреваемых в принадлежности к христианству, и чиновники подслушивали все наши разговоры. Больной старик попросил соборовать его. Это и доказало им, что мы христиане.
Из тюрьмы в Боноцу меня перевезли в Кагосиму и там допрашивали до самой зимы, а после Нового года на судне отправили в Нагасаки. Сейчас я в Омуре, недалеко от Нагасаки. Из окна видно спокойное море.
Вместе со мной и японскими христианами здесь же находятся доминиканец отец Васкес и монах-японец Луис Сасада. Темница – это клетка из толстых бревен, в щели между ними можно просунуть два пальца; в углу дверь, через которую к нам входят стражники, – она, разумеется, на замке.
Когда меня водили на допрос, я увидел, что тюрьма окружена двумя рядами остроконечных кольев, а между ними посажены колючие кусты терновника, чтобы никто не мог проникнуть снаружи. За оградой – крытая соломой лачуга стражников, дом начальника тюрьмы и кухня.
Изо дня в день мы получаем лишь рис с приправой из овощей и свежую или соленую редьку, иногда соленую рыбу. Стричься и бриться нам не разрешают, и мы стали похожи на отшельников. Стирать и мыться нам не позволяют, поэтому мы заросли грязью, но хуже всего то, что и нужду мы вынуждены справлять здесь же. Из-за этого стоит страшная вонь – дышать невозможно. Никаких свечей нам не дают, и вечерами сидим в полной тьме.
От отца Васкеса и прочих узников я узнал, что преследования миссионеров после моего ареста стали особенно жестокими. Недалеко от той деревни, где скрывался отец Васкес, пряталось еще восемнадцать миссионеров. Хотя их осталось немного, они продолжали свою проповедническую деятельность, но большая часть из них скрывалась в пещерах, а если случалось остаться на ночь в доме верующего, то они прятались в тайнике между специально сделанными для этого случая двойными стенами.
– Я тоже много раз ночевал в таких закутках, – сказал отец Васкес. – Спал там весь день, а ночью покидал дом и шел в другой – у нас было твердое правило: ночевать в одном и том же месте лишь один раз. Придя в дом, куда меня пригласили, я прежде всего исповедовал больных, потом, когда собирались верующие, наставлял их и отпускал грехи. И это продолжалось до того часа, когда все дома должны были запираться.
Он был предельно осторожен, но власти Нагасаки тоже не дремали. Подобно тому как первосвященник Каиафа вознаградил Иуду за то, что тот предал Господа, японские власти вознаграждали доносчиков. А тех, кто укрывал у себя священников и монахов, казнили. Христиан подвергали страшным пыткам, не только чтобы заставить отречься от веры, но и чтобы принудить их выдать скрывающихся миссионеров.
– Самое ужасное, – говорил отец Васкес, – что мы уже не можем верить даже своей пастве. Мы всегда опасались, что те, кому мы верили, отрекутся от нас. Поэтому я и верующим не рассказывал, где скрываюсь. Я знаю священников, которые были схвачены властями на следующий же день после того, как доверили свою тайну. Жить, никому не доверяя, – это был сущий ад.
Я спросил, жив ли мой старый товарищ отец Диего. Я не мог забыть этого беспомощного, но добрейшего человека с красными, точно заплаканными, глазами.
– Отец Диего заболел и умер, – сказал Луис Сасада. – Это случилось, когда нас собрали в Фукуде, недалеко от Нагасаки, чтобы выслать из страны. Могилы нет. Чиновники сожгли труп и пепел бросили в море. Они делают это для того, чтобы в Японии не осталось даже праха тех, кто был христианином.
– Наверное, нас тоже скоро сожгут и пепел бросят в море…
Я покорно приму любую судьбу, уготованную мне Господом, подобно тому как плод вбирает в себя ласковые лучи осеннего солнца. Я не воспринимаю близкую смерть как поражение. Я сражался с Японией и ею же повержен… В памяти моей воскрес образ старика, сидевшего в бархатном кресле. Наверное, он думал, что победил нас. Но ему никогда в жизни не понять смысла того, что смерть Господа нашего на кресте перевернула мир. Видимо, он считает, что все вернется на круги своя, когда меня сожгут, а пепел бросят в море. Но это будет только началом. Подобно тому как смерть на кресте Господа нашего Иисуса явилась началом всех начал. Я превращусь в один из камней, которыми рано или поздно будет замощена японская трясина. Когда-нибудь уже другой миссионер, стоя на этом камне, превратится в еще один камень на японской трясине.
