Но она оставила записку.
В ней говорилось, что она уже год обдумывала этот шаг. Она встретила молодого человека по имени Марк и полюбила его. Он тоже полюбил ее и хотел, в принципе, на ней жениться. Впрочем, пока он предлагал пожить с ним, и Ребекка очень сожалеет, что это произошло так внезапно. Она считает, что Макмерфи не в чем себя винить. Она будет регулярно звонить, и поэтому не надо беспокоиться о ее здоровье и не надо сообщать об этом ни Винсенту, ни Хелене, когда они будут звонить, потому что это их расстроит.
К тому же они с Марком проведут две ближайшие недели в Греции.
Оставалось только развести руками.
Сестра Макмерфи, надо отдать ей должное, справилась с потрясением не моргнув глазом и тут же приняла меры. Нам с Бобби было запрещено покидать пределы дома, в нашей комнате был произведен обыск с целью изъятия ключей, а сама Макмерфи неотвязной тенью следовала за нами повсюду. Мы были узниками ее совести. Через два дня после установления тотальной слежки она все-таки потеряла одного из подопечных и торжественно поклялась, что больше не допустит этого. Втайне она подозревала, что мы тоже замышляем побег, и имела на это право. У нас и в мыслях ничего подобного не было, но ведь мы ей об этом не говорили.
Чтобы досадить Макмерфи, мы постоянно смывались из дому, не предупредив ее, и ходили куда-нибудь вместе с одноклассниками — чаще всего в бильярдную или паб. В доме было столько комнат, что Макмерфи сомневалась, не прячемся ли мы в одной из них, пока Бобби не звонил ей позже по телефону. Это, с одной стороны, успокаивало ее, а с другой — давало новый повод для беспокойства. Но по крайней мере она знала, где мы находимся. Правда, обычно мы находились не там, где она думала.
Не менее заманчиво было вернуться домой так, чтобы она нас не поймала. Для этого у нас было два пути, один из них рискованный, другой дерзкий. Последний начинался перед домом, где рос большой дуб, залезть на который не составляло труда. В трезвом виде с дуба можно было запросто перебраться по качающейся, но крепкой ветке на крышу дома. После этого уже ничего не стоило подняться по наклонной крыше из красного шифера до конька и перелезть на другую сторону, где было большое слуховое окно, ведущее в студию Винсента.
Рискованный путь был предпочтительнее. Здесь возможность убиться насмерть была меньше, но зато возрастала вероятность быть пойманным. При этом надо было залезть по водосточной трубе до половины и ухватиться за веревку, свисавшую с одного стропила, видневшегося под свесом крыши. После этого, крепко держась за веревку, надо было отталкиваться ногами от стены до тех пор, пока амплитуда колебаний не позволит запрыгнуть в окно нашей спальни.
Однажды, ровно через неделю после того, как Ребекка совершила побег из нашего концлагеря, мы с Бобби улизнули из дому с целью оттянуться по полной программе. Эта цель была нами достигнута.
Путь из Крысиной штольни был немалый, и чем дольше мы шли, тем он становился длиннее, поскольку, во-первых, трудно было переставлять ноги, а во-вторых, лил дождь, а зонтиков мы с собой не взяли. На одной из улиц со мной нос к носу столкнулись (наверняка нарочно) трое громил, тоже под градусом. Бобби сказал им, что они не знают, с кем связываются, — очевидно надеясь, что это заставит их задуматься. Но они были не в том состоянии, чтобы задумываться, и побили меня.
Довольно сильно.
А потом еще сильнее.
Бобби, видя это, собрал все свои силы и приступил к решительным действиям.
Дал деру.
Я в нем не разочаровался.
Громилы, поразвлекавшись со мной, насколько я им это позволил, перебросили меня через стену ближайшего сада прямо в розарий, который, как вы понимаете, трудно было назвать ложем, усыпанным розовыми лепестками.
После этого они весело проследовали дальше.
Когда я добрался до дому, то выглядел так, что даже самая неразборчивая из ночных бабочек тут же улетела бы от меня, испуганно хлопая крылышками. Над левым глазом у меня зияла рана, из которой кровь хлестала с такой силой, будто собиралась вытечь из тела до конца. Я, правда, подозревал, что кое-что все же останется. Обе губы у меня были разбиты и распухли до таких невероятных размеров, как будто мне ко рту прикрепили надутые воздушные шарики.
Кроме того, я расцарапал лицо и руки в битве с миром растений. Бледно-голубая рубашка в полоску, которая вполне соответствовала погоде днем, когда сияло солнце, теперь была изодрана в клочья и перепачкана кровью.
Если бы услужливая троица не поколотила меня до такой степени, что чувствительность всех нервных окончаний была подавлена, то мне было бы гораздо хуже. Но я был слишком сильно избит, чтобы что-нибудь ощущать.
А может быть, сказывалось и выпитое за вечер.
Конечно, позже мне предстояло испытать физическую боль в полной мере. Но тогда я не ведал об этом. Неведение — божья благодать.
По дороге меня освещало фарами множество автомобилей, уносившихся на полной скорости. Людям будет что рассказать завтра на работе. Наконец я добрался до дверей дома и чуть было не попал вовнутрь. Мне было наплевать, что скажет или сделает сестра Макмерфи. Постель — это единственное, что мне было нужно. И немедленно.
— Итак, ты все-таки уцелел, — донесся голос Бобби с крыши. — Почему ты не убежал от них?
«Потому что мне понравилось, как они меня отделывают!» — хотел я крикнуть в ответ, но вовремя вспомнил, что вот уж полгода, как потерял дар речи. Я свыкся со своим молчанием и не собирался лишиться его из-за Бобби.
Я кинулся вверх по дубу.
Но из-за дождя и измороси кора стала очень скользкой, и мне понадобилось очень много времени, чтобы залезть на дерево и не свалиться, подпрыгивая на каждой ветке, наподобие шарика для пинг-понга. Но я преодолел все препятствия и достиг нужной ветки.
Тут пришла мысль, что, может быть, я поспешил и что гораздо разумнее и безопаснее было бы сползти обратно и предстать пред грозные очи сестры Макмерфи. Но эта временная уступка разуму была вытеснена соображением, что если этот трусливый подонок смог проделать тот путь на крышу, то смогу и я.
Ветка вела прочь от надежного ствола, указывая концом, как вытянутым пальцем, на крышу дома. Обхватив ее руками, словно возлюбленную после долгой разлуки, я двинулся вперед.
Наконец я ступил на крышу — победный шаг Алекса Уокера, за которым последует не менее победное низвержение с крыши ублюдка Бобби. Но Бобби куда-то исчез. Шаркая по шиферу, я направился к окну Винсента. Оно было открыто — я нарочно не запер его, когда уходил.
«Ага, он уже в доме, — подумал я. — Небось прячется у себя под кроватью, дрожа от страха передо мной. Ну, Бобби, погоди! Я уж задам тебе трепку, от которой ты не скоро оправишься, я покажу тебе, как…»
Окно захлопнулось прямо перед моим носом. А за окном с крайне довольным видом стоял Бобби.
Над головой у меня молния прорезала ночное небо, с которого тут же обрушился настоящий водопад. Одновременно с этим легкий ночной бриз преобразился в яростный шквал. У нашего Господа Бога было весьма своеобразное чувство юмора.
