Мы пришли в казарменный квартал; наверно на улицу галлов. Пусто. Ни на улице никого, ни в дверях в кости не играют. Двери нараспашку. Солдатам надо уж очень свободно себя почувствовать чтобы перестать охранять свои пожитки от других солдат… Я как раз говорил это Спевсиппу, когда мы услышали вой.
Кто-то впереди начал что-то вроде пеана. Я никогда не видел этих варваров в деле, потому не знаю, чей это был; во всяком случае, все остальные подхватили, — каждый свой, — и какофония получилась неописуемая. Иногда из нее вырывался особенно пронзительный вопль, и тогда остальные все вместе присоединялись к нему в бессловесном рёве.
У меня колени подломились; вроде сценической лихорадки, только хуже.
— Они под стенами, — говорю, — слышишь? Ворота заперты, дальше идти бесполезно.
По улице в нашу сторону шел солдат. Мне очень захотелось убраться с дороги; Спевсиппу, вроде, тоже; но вдруг он бросился тому навстречу: «Гераклид!»
Это был офицер, сицилианский грек, смуглый, красивый; одежда и речь аристократа, и легкая приятная манера держаться. Он так был занят своими заботами, что даже не видел нас, пока едва не воткнулся; но не выглядел ни испуганным, ни пристыженным, как бегущий, и едва увидел Спевсиппа — посмотрел на него спокойно и открыто. Потом сказал:
— Я не на службе…
— Ради всех богов, — перебил Спевсипп. — Слышишь?
Гераклид поднял брови:
— Ничего не слышу… Что ты имеешь в виду? — Спевсипп набрал было воздуха, заговорить, но промедлил. А Гераклит пожал плечами и добавил: — Некоторые из лучших моих людей там. Те, кто вынес меня из боя раненым, когда могли бы бросить карфагенянам на растерзание. Остановить их я не могу. Единственное, что я могу, — это дать приказ, которому они не подчинятся; а завтра вся дисциплина из-за этого полетит, да еще и виноватые окажутся. А нет виноватых — и пороть некого… На их месте я бы тоже там был.
Он пошел дальше вниз, а я подумал, — как сейчас помню, — до чего же он простой и славный парень, и как должны любить его солдаты.
Вопеж наверху стал еще громче. В конце улицы по направлению к Ортидже прошел отряд нубийцев. Шли в ногу и пели-выкрикивали в такт; а время от времени ухали, подпрыгивали и подкидывали копья. Я затащил Спевсиппа в дверной проем.
— Пошли домой, — говорю. — Что ты там сможешь? Эти стены в десять пядей толщины, они их никогда не возьмут.
— Нет конечно, если те кто внутри не захотят их впустить.
— Это как боги, — сказал я, чтобы хоть чем-то утешиться. — Но давай уберемся отсюда.
Он прошел со мной несколько шагов, потом остановился:
— Нет, я подожду. Если они пройдут, смогу и я. — У меня на лице всё было написано, наверно, так что он похлопал меня по плечу. — Нико, дорогой, возвращайся. Ты и так уже достаточно далеко зашел. Ты же не обязан оставаться; а я обязан… Он был готов умереть с Сократом; а я уже прожил дольше, чем он тогда. Если пришло его время, я не могу оставить его умирать одного.
С одной стороны, я аплодировал ему; с другой — злился, что он и меня вовлекает в свой выбор.
— Нет. Я пройду с тобой до стены, посмотреть что там творится. Если захочешь, чтобы тебя убили внутри, это другое дело.
Сказал ему так и повернулся вверх по улице.
Вскоре мы выбрались на наружную дорогу, окружавшую крепость. Шум раздавался еще где-то впереди. Когда двинулись в ту сторону, мимо пробежал отряд римлян, перекликаясь на ходу. Наконец пришли к громадным главным воротам, двадцати пядей в высоту. Перед ними располагалась широкая площадь; а под ней уходила вниз к дамбе Священная Дорога, украшенная деревьями, статуями и храмами. Площадь была заполнена солдатами. Держались они более или менее вместе, иберийцы с иберийцами и так далее, но в остальном это была толпа; причем самая опасная на свете, поскольку люди были и вооружены и привычны к насилию. Единственное утешение состояло в том, что пьяных еще не было в такую рань.
Теперь, подойдя ближе, мы расслышали, что именно они кричат на всех своих странных языках: «Дионисий!» Никто не появлялся, они снова начинали швырять камни в сторожевую башню… Нубийцы были самые лучшие стрелки, так они целились в головы богов на фризе наверху и уже посшибали половину… К моему удивлению, галлов не было.
Раздались приветственные крики, все повернулись к Священной Дороге. Вот они галлы. Раздетые, как для боя, сплошь покрытые синей краской, они тащили верх по склону какой-то громадный брус, наверно киль с верфи. Толпа кинулась помогать; брус взлетел к воротам, как на крыльях. Его подняли с двух боков, а какой-то профессионал запел ритм раскачки. Ясно было, что эти ворота, из дуба и железа, долго не простоят.
Ударили раза два-три; петли начали подаваться. Спевсипп молча наблюдал; наверно успокаивая себя философией. Галлы подались назад для следующего удара.
Над воротами затрубила фанфара. Крики солдат притихли; галлы положили свой брус отдохнуть… Глашатай прокричал по-гречески: «Дионисий!»
На башне появился старик в доспехах. Стало почти тихо. Филист.
Выглядел он старше, чем я помнил. Красное лицо покрылось пятнами, глаза ввалились, нос заострился и посинел. Увидев его, люди заворчали, но стали слушать. Его могли как угодно не любить, но вот он стоял, в пределах броска. Его стоило послушать, заслужил.
Заключение его речи состояло в том, что произошла чудовищная ошибка. Недоброжелатели исказили распоряжения Архонта. Он был чрезвычайно огорчен, узнав об их обиде. Оклады ветеранов не только останутся, — с сегодняшнего дня они будут повышены.
Приветственные крики были победны, но ироничны; хоть и по-разному это звучало, но слышалось в голосе каждой расы, даже у нубийцев.
Филист смотрел на них сверху. Я его ненавидел; но мало радости видеть греческого генерала, вынужденного толкать солдатам трусливую ложь. Однако, должен сознаться, он это сделал со всем достоинством какое только было возможно.
Он скованно прохромал к лестнице. Грек, кричавший с начала, снова объявил Дионисия. Теперь это была откровенная насмешка: никто не появился.
Толпа рассыпалась и пошла группами по винным лавкам, с песнями и разговорами, а брус свой бросила у ворот. Галлы цепляли нас плечами, но замечали не больше чем собак. Становилось жарко, и пот бежал по их боевой раскраске. Но она не смывалась, наверно татуировка какая-то; а пахло от них, как от коней.
Мы со Спевсиппом остались на пустой площади, возле бруса с помятым носом. Ему не придется умирать с Платоном, и мне с ним не придется. Я ожидал, что он теперь расслабится, как и я; но он стоял, стиснув зубы, и яростно глядел вслед уходящим солдатам. Потом сказал:
— Дион должен знать об этом.
Меня уже ничто не удивляло. Спросил:
— Знаешь, что я думаю?
— Наверно знаю, — сказал он. — Я прошлой ночью с этой девушкой разговаривал. Ей двенадцать лет было, когда какой-то человек Филиста ее увидел и утащил из дому, Дионисия забавлять. Отец возражал, — попал в Карьеры, и с тех пор никто его не видел. У Дионисия не хватило совести даже для того, чтобы домой ее потом отправить. Просто выкинули, как кошку. Её потом иберийцы какие-то подобрали, и пошла она по казармам. Ее собственная история еще мелочь по сравнению с другими, что она мне порассказала; просто вместе ночь провели, потому запомнилась особо… Он здесь может делать всё что хочет, с кем угодно, один человек. В голове не укладывается.
