Затем сеньор Браге пожелал примириться с Кеплером, прежде чем эта ссора нанесет урон его доброму имени. Но Кеплер, увы, находился в Австрии. Он завершил свои незавидные дела в Граце, где эрцгерцог Матиаш начал притеснять протестантов, так что в конце концов у него было отнято все его имущество.
Тихо Браге пожаловался императору, что астрономические приборы, вывезенные с Гвэна, застряли в Гамбурге по вине местных властей, но Рудольф и сам это знал, ведь ему надо было заплатить выкуп, чтобы доставить их в Прагу.
Сеньор рассчитывал препоручить их Лонгомонтанусу, чтобы тот установил доставленное в Бенатки. Но верный ученик после десяти лет службы у своего наставника, произведя все нужные измерения в день солнечного затмения десятого июля, прибыл в Прагу вместе с молодой женой и дочкой, чтобы объявить о своем твердом решении вернуться в Данию.
В его честь был дан очень скромный пир, на котором учитель пообещал снабдить его рекомендательными письмами, с которыми он повсюду встретит благоприятный прием. Лонгомонтанус не являлся образцом красноречия и признательность Свою выразил весьма сдержанно. Всем было понятно, что он этим посулам не верит и знает, что отныне должен рассчитывать лишь на собственные силы.
Объяснением его отъезда, несомненно, могло послужить прибытие двух новых помощников, Сейффарта и Пауля Йенсена. Дело не в том, что он приревновал к новичкам, напротив: теперь он мог со спокойной душой покинуть своего учителя – их приезд избавил его от угрызений. Да к тому же и Кеплер, лишившись в Австрии всего своего имущества, собирался вернуться в Прагу – труды господина Браге попадали, таким образом, в наилучшие руки.
Между тем император убеждал Сеньора окончательно отказаться от житья в Бенатки. Ему куда больше хотелось оставить датчанина при себе, дабы узнавать от него, как обернется его война с турками. Когда в Прагу прибыли астрономические приборы, он велел перевезти их в дом, стоящий позади замка барона Гофмана, в дальнем конце того же холма, на котором высился императорский дворец. Оттуда господин Тихо мог наблюдать небо и землю, а заодно составлять лять гороскопы грядущих сражений. У ног его расстилался город, пересекаемый сверкающей лентой реки, дымящийся будто след пролитой ртути, звенящий колоколами, а в первые октябрьские дни укутанный одеялом тумана. И там-то на этой высоте, он дал мне понять, что я нужен ему как колдун, требуется моя помощь.
– О чем ты плачешь? – спросил он.
Я предпочел бы не ведать, что его ждет.
– Так почему? – настаивал он, охваченный тревогой.
– Боюсь узнать свой жребий, – сказал я.
В ответ он заверил меня, что его интересует только жребий Габсбургов. Если мне удастся прозреть судьбы войны с турками и то, какую политику Рудольфу надлежит вести с Папой Римским, он сумеет облечь мое предсказание в форму гороскопа и окажется избавлен от этой задачи. Взамен он мне обеспечит полную секретность (можно было подумать, будто он оказывает мне чрезвычайную милость, хотя от этой секретности всецело зависел успех его хитроумного плана). Его семья, помощники, Кеплер – все по-прежнему будут скрывать, что я существую. Причина, на которую он ссылался, требуя от домочадцев молчания, была достаточно убедительна для всех (кроме Тенгнагеля, ибо он меня терпеть не мог). «Йеппе, – говорил он им, – не до такой степени карлик, чтобы заинтересовать императора. Но стоит ему проведать, что он носит на себе мертвого брата, и вы будете лишены его общества, император пожелает, чтобы такой феномен принадлежал только ему».
Магдалена добавила, что у меня имеются таланты куда посущественней, нежели двойственность моей природы и ловкость, которую я проявляю в играх с запоминанием. Она-то знала, что отец использует меня при составлении пророчеств для нужд дворца. Что до Кеплера, который всю осень составлял гороскопы для придворных вельмож и жил на средства выделяемые моим господином из милости, он бы никогда и помыслить не осмелился, что Тихо Браге способен подобным образом добиваться благосклонности Рудольфа Габсбурга, опираясь в этом деле скорее на волшебство, чем на науку. Однако же так оно и было.
Тщетно я напоминал хозяину о клятве, к которой он же сам меня когда-то принудил.
«Я же сказал, что освобождаю тебя от нее, – отмахивался он. – Говори, ней что хочешь, хоть пиво, хоть вино, только говори!»
Мы стояли на террасе, что возвышалась над городом. То был день Рождества, год, а с ним заодно и век близились к своему концу, туман от реки наполнял долину, как ледяное море – заливы Исландии, и все, что Провидению угодно было открыть мне, вошло в мою душу. Я содрогнулся от ужаса.
«Урсус захворал французской болезнью, – сказал я Сеньору, – с ним то же, что некогда было с Филиппом Ротманом». Я предрек ему близкую кончину. Это известие обеспокоило моего господина. Он задумал послать старшего сына к «этому проклятому Урсу», чтобы убедить его, прежде чем почить с миром, отречься от своего пасквиля.
«Что еще ты видишь?»
Я увидел, как императорский посланец со свитой и повозкой, груженной дарами, входит во дворец к туркам. Несчастного сбросили в ров и проткнули раскаленным железным прутом. Ему вырвали глаза, переломали кости. Искалеченный, умирающий, он был возвращен в Прагу, чтобы посеять ужас.
Я увидел Рудольфа Габсбурга, он бродил мимо окон и все смотрел вдаль, где кровавое солнце клонилось к закату. Я увидел множество христиан, удушенных под стенами Константинополя, меж тем как во Франции католики подвергли протестантов чудовищному истреблению.
Я увидел Матиаша, брата императора, одетого в голубое словно поляк, он хорохорился, грозил отмстить, зарился на трон Богемии и клялся, воцарившись на нем, расправиться с лютеранами и магометанами.
Мой господин решил, что знает достаточно, чтобы в то же вечер устремиться во дворец: там он дал императору совет выбрать себе в преемники лучше Альбрехта, чем Матиаша. Звезды говорят, объяснил он, что последний склонен к предательству, готов натравить католиков на протестантов лишь бы завладеть короной.
Император, чье воображение все еще занимало предсказание насчет монаха-убийцы, обещал избавиться от капуцинов из боязни, как бы они, сговорившись с его братом, не воткнули ему нож в сердце. Увы! Чтобы уклониться от мнимой угрозы, он усугубил другую, более чем реальную опасность. Теперь эрцгерцог Матиаш мог твердить повсюду: «Смотрите, мой брат совсем потерял разум, он так подпал под влияние лютеран, этих приспешников сатаны, что прогнал от себя воинов папы, дабы отдать Священную Империю во власть магометан!»
Рудольф Габсбург сдержал слово: еще до конца января насельники покинули монастырь, откуда когда-то доносилось пение, которое мы слушали у себя в доме над оврагом. Повозки с монашеским добром несколько недель все катили и катили мимо, с самого утра их колеса начинали грохотать, и эхо отдавалось от фасадов домов.
Императору пришлось выдержать резкое столкновение с советом, не одобрившим его решения. Все сочли Тихо Браге виновником высылки капуцинов. По городу разнесся слух (его отголоски вскоре дошли до меня через портного Прокопа), будто датский астроном пособник дьявола, еще один обманщик из бесконечной череды шарлатанов, которых множество перебывало в фаворе у императора, начиная со зловещего Джона Девуса.
