СОЛНЦЕВОРОТ 1945 г
Наверное, прошли часы, прежде чем колеса перестали грохотать, и я от этого очнулся. К моему удивлению, повозка стояла у больницы, теперь переоборудованной под госпиталь. Солдат, чье вмешательство спасло меня от расстрела, дал мне знак, чтобы я слезал. Только сейчас я заметил ряд орденов на его груди.
Пока сестры оформляли меня в приемном, иван, ни слова не говоря и не дожидаясь благодарности, исчез вместе с повозкой, кучером и лошадкой. Второй этаж больницы в Зенфтенберге был предназначен для военнопленных. Из одной палаты вынесли тело старого фольксштурмиста, и я занял его место.
В последующие дни молодые выздоравливающие пленные покидали лазарет и отправлялись в лагерь для военнопленных. Их сюда отправили еще во время боевых действий, и над ними не издевались.
По новым слухам, военнопленные из войск СС должны будут работать на угольных разработках в Зенфтенберге. Как утверждалось — пожизненно.
С самого начала я соблюдал, словно высший завет, тайну о том, к какому роду войск я принадлежал. Вопреки всем правилам, для солдат из СС война продолжалась дальше. Принадлежность к ним означала смерть или длительное заключение, что было одно и то же.
Больница и весь ее персонал относительно хорошо перенесли вторжение Красной Армии. Советские солдаты относились человечно, если не были пьяными. Но с самого начала они кинулись уничтожать все запасы алкоголя. Сестры, как могли, портили свою внешность и утверждали, что все они больны туберкулезом или сифилисом. Одного названия этих болезней было достаточно, чтобы избавиться от назойливых приставаний.
А так, вообще русские по своему обычаю подвергли Зенфтенберг трехдневному разграблению, а его жительниц — насилию. Потом была создана военная комендатура и установлен образцовый порядок.
Теперь я был Гербертом Крафтом, до 1944 года обер-ефрейтором вермахта, в последнее время — рабочий спасательной команды и разборки завалов. Так было записано в журнале приемного отделения и в истории болезни. С помощью медсестры из Рурской области предметы моего обмундирования были спрятаны. Я получил взамен из подвала вещи жертв бомбардировок. Сестра Матильда отстирала их от пятен крови и привела в надлежащий вид. Под нами было женское отделение. На веревке я спустил туда записку с просьбой передать рубашку, подтяжки, ботинки 43-го размера и носки. Когда я ночью поднял шнур, к нему был привязан пакет со всем необходимым.
Тем временем два молодых лейтенанта бывшего вермахта решили что-то сделать для Красной Армии. Никто не может сказать, кто им поручил следить в госпитале за ранеными пленными. Они очень удивились, войдя в мою палату и увидев гражданскую одежду. Я тоже сильно удивился, что меня считают военным.
С тех пор как я оказался беззащитным перед произволом победителей, мне стало ясно, что честно я своей цели не добьюсь. Борьба вооруженных сторон позади. Теперь меч только у победителя, и он по своему усмотрению решает, кто прав. Побежденному отведена роль виновного во всем. Товарищества больше нет. Товарищи мертвы. Они гниют в северных болотах, а на юге на их костях строят улицы и города.
Новое оружие называется наглость, предательство, обман, риск, и непременная воля вернуться домой. Лейтенанты меняли друг друга, неустанно следя, чтобы я не сбежал, когда у меня заживет нога.
Тем временем мазевые повязки помогли, опухоль спала, мышцы стали мягкими, сустав стал сгибаться. Требовался покой и постепенная тренировка в сгибании ноги.
Однажды утром, когда мой почетный караул, продежурив надо мной ночь, удалился спать, я быстро надел непривычную мне гражданскую одежду. Такой я не носил семь лет. С папкой сестры Матильды под мышкой, быстрыми шагами я проскочил через двойной пост на воротах больницы так, что часовые даже не посмотрели в мою сторону. Когда я уже достаточно далеко прошел по улице, я встретил молодого человека, он прошел мимо, остановился и окликнул меня:
— Эй, приятель! Если ты дальше так пойдешь, то тебе не пройти и тысячи шагов. Сейчас не маршируют: «Раз! Два! Левой!» Сегодня ходят неторопливо и держат руки в карманах.
Он с лету меня признал. Он мне сказал, что в Зенфтенберге стоял батальон войск СС. Он показал мне русскую комендатуру и добавил:
— Не перегибай палку и будь на связи! Один унтер-офицер тоже хотел смотаться. Ему удалось дойти только до Эльбы, и был убит для устрашения других. Американцы тебя не примут и выдадут русским!
Хорошо знать заранее, что будет в случае ошибки.
Мне стало не по себе, когда я переступил порог русской комендатуры. Молодая женщина в красноармейской форме выслушала мою просьбу о выдаче мне документов для поездки в Австрийский Инсбрук. И коротко спросила:
— Бумаги?
— Нике папире! Бомбей! Папире капут!
Со снисходительной улыбкой она на чистом немецком языке мне ответила, что господин майор без документов обычно не выдает разрешения на проезд, но она запишет мою фамилию, и я должен буду прийти снова 8 июня в 8 часов утра. Тогда будут выдаваться разрешения на проезд.
С пустой, но так необходимой папкой под мышкой, я беспрепятственно прошел мимо часовых у ворот больницы, незаметно пробрался в палату, разделся и лег в постель.
До 8 июня оставалось еще несколько дней. Надо еще всесторонне подготовиться. Надо раздобыть веревку, по которой можно будет спуститься в сад. Надо еды, чтобы наесться досыта, чтобы потом пару дней можно было ничего не есть. Карту мне достала сестра Матильда.
Еду попробовал достать с помощью бечевки. Шестого июня снова спустил к окну женского отделения записку: «Прошу, если есть возможность, вечером 7 июня привязать к бечевке что-нибудь съестное. Очень нужно». Когда стемнело, я опустил бечевку и поднял наверх кастрюльку, полную отличного картофельного салата. Огромное спасибо помощнице или помощницам, взявшим на себя риск, два раза помочь мне!
В ту же ночь я опустошил кастрюльку, дождался рассвета, привязал веревку, принесенную сестрой Матильдой, к батарее отопления и беззвучно соскользнул по ней в сад. Пробежал через садик и перемахнул через больничный забор. Пробежал по улице (в одних носках, чтобы не было слышно топота) и скрылся за забором противоположного квартала вилл. Там я обулся, спрятался и стал дожидаться дня. Сестра Матильда должна сейчас поднять веревку и спрятать ее в бельевой.
Ровно в восемь я пришел в комендатуру. Там было много народа. Переводчица разложила перед ними целую стопку разрешений и выдавала их. На одном листке я увидел свою фамилию.
— Это моя!
Как мне показалось, с понимающей улыбкой она отдала мне, не требуя удостоверения, такой важный для меня листок бумаги.
Через несколько минут я уже был в сосновом лесу под Зенфтенбергом. Песчаная тропа приглушала шаги. Я избегал больших дорог и обходил населенные пункты по большой дуге.
Вечером первого дня я осмелел и вышел из леса на дорогу, чтобы было быстрее идти. За крутым поворотом я вдруг оказался перед огромной колонной людей, двигавшейся ко мне. Убегать было поздно. Я пошел спокойно дальше, прошел мимо колонны людей, а в конце меня остановил сопровождавший ее офицер. Недолго думая, он хотел меня тоже поставить в этот строй. Чтобы убедить его отпустить меня, я предъявил разрешение и махнул рукой, показывая на запад. Он сказал: «Хорошо» и отдал мне назад бумажку с печатью, на которой был изображен серп и молот.
