«…так тебе останется только воспоминание. Но воспоминание — не лёгкий хлеб для того, кто носит в жилах тяжёлую кровь».
В 15 ЛЕТ САМЫЙ МОЛОДОЙ СОЛДАТ НОВОГО РЕЙХА
Всё было очень просто. 11 апреля 1938 года в зале одной из гостиниц прошла выездная призывная комиссия для добровольцев. Меня в числе ещё 10 молодых людей из 140 желающих поступить на службу в соединение СС «Мёртвая голова» признали годным. Хотя мы не представляли, что скрывается под наименованием «соединение «Мёртвая голова», но чрезвычайно строгие требования, предъявленные во время отбора, не оставляли никакого сомнения в том, что речь шла об элитных войсках.
Я всё еще никак не мог поверить, что приказ о зачислении лежал у меня в кармане, и был почти уверен в том, что вскоре выяснится ошибка призывной комиссии, потому что принимались добровольцы в возрасте не менее 17 лет. А мне утром в день моего официального призыва на службу исполнялось только 15 лет и три месяца. Но рост мой был метр семьдесят шесть, и я был крепким здоровым парнем. «Хорошо, — думал я, — подождём, пока не окажемся в Берлине». И всё же могло оказаться ещё так, что мою хитрость раскроют ещё на сборном пункте в Линце и, выдав обратный билет, отправят восвояси. Насмешки всей улицы были бы мне тогда обеспечены!
Наша улица — это наша малая родина, под ней я понимаю всех своих знакомых с раннего детства и школьных лет. В углах и подворотнях нашей улицы мы устраивали наши шумные мальчишеские игры. Учились ездить на велосипедах, а потом, тайно — на мотоцикле. По ней мы ходили в школу, на ней же мы стали поглядывать на девочек. Всё это происходило на нашей старой доброй улице, вдоль которой стояли старые ухоженные и бедные обшарпанные дома, придававшие ей особый колорит. Мы были, как эти дома: смешанная компания мальчишек, преимущественно из рабочих семей, однако среди нас были и дети бюргеров, и интеллигенции, и крестьян. Какой была улица, таким был и весь город. Он стал моей родиной и оставался таким, несмотря на то, куда бы ни забрасывала меня жизнь.
Когда я шёл на вокзал, над городом вставала прекрасная заря, которая может быть только весной: не угрожающая, красная, а тонкая нежно-розовая. Мелкий дождик завершал отгремевшую ночью грозу. Мои шаги звонко раздавались в утренней тишине по гранитной мостовой. Их звуки отражались от каждого дома, слышалось, как будто они маршируют вместе со мной, с тем, кто еще вчера был вместе с ними.
Мимо окна моей тайной любви, всё дальше, на другой конец города. Справа из глубины шумит зелёный Иббс, текущий из далёких гор. Теперь проходим через ворота во Вратной башне городской стены, над которыми высечено латинское изречение времен прежнего достатка: «Железо и сталь кормят город». Чуть позже слева мощная городская башня приветствовала словами, напоминавшими об успешной обороне города от турок. Мимо приходской церкви, в которой я испытал смертельный страх во время первого причастия, потому что мой друг и сосед с тяжелым грехом, сохранявшимся за ним до последнего момента, преклонил колени перед алтарем, и, как говорил преподобный пастор, под ним теперь должна была разверзнуться земля, чтобы поглотить его. Я тогда ужасно боялся, что пропаду вместе с ним!
Как всегда, некрасивый закопченный вокзал: безутешный грязный конечный пункт моего детства.
Вышедший из ночи наш специальный поезд без остановок идет на север, в столицу Рейха. За окном — зябкая плоская равнина до самого горизонта, много песка и сухой травы, сосны, высаженные по ниточке, никакого подлеска. Даже мышь здесь не затаится: совершенно неромантичное поле деревьев, а не лес.
Все вдруг стало безотрадным, как снаружи, так и внутри, вместе с лежащими или сидящими товарищами в купе. Я сидел у окна и сонно смотрел на ускользавший в даль ландшафт за окном, надеясь на дружеский знак этой чужой мне страны: мелкие хутора, бедные хибарки, в которых, казалось, отсутствует живительное тепло, сквозь просеки мелькали виллы с плоскими крышами, речки со стоячей водой, в которых, казалось, влага не знала, куда ей течь; ни гор, ни камней, ни бурлящих ручьев. Глаза наполнились слезами, я заплакал.
Как мне пришло в голову записаться сюда добровольно? С каждым ударом колес я всё дальше уезжал от родины. Растущее удаление от нее делало меня всё беспомощнее. Если страна тебе чужая, то и ее люди — тоже. Спертый воздух купе, поблекшие лица в сумеречном свете, сухие складки в уголках ртов окружающих меня лиц.
Что-то совершенно новое пришло ко мне тем утром, чувство, неописуемое по своей чуждости.
Когда поезд в завершении пути остановился на Ангальтском вокзале, мы находились уже в центре Берлина. Там мы сели на грузовики, специально оборудованные для перевозки личного состава, которые, гудя, помчали через Берлин в северном направлении. Вскоре мы прибыли в тот город, который принимал нас отовсюду: Ораниенбург. Улица, мощенная древней, отшлифованной до блеска, брусчаткой, обсаженная старыми соснами, вела мимо замка, а затем уходила в сосновый лес. Справа хорошая пешеходная тропа проходила через пески по холмам. Уютные домики, расположенные в лесу, находились в стороне немного левее. И, наконец, сквозь лес можно уже было видеть огромный строевой плац, засыпанный укатанным шлаком и окруженный новыми деревянными бараками. Наши машины свернули с дороги налево и проехали через широкие ворота, по углам которых развевались имперский флаг и черно-белый флаг охранных отрядов. Таким был вход в это военное учреждение.
Машины остановились на плацу. Широкая колонна проходила мимо нас, чеканя шаг в торжественном марше. Черная форма, сапоги и каски, ранцы с притороченными полевыми накидками на спинах, карабины «на плечо». Казалось, что марширующие объединены единой волей. Шаг сотен сапог был единым шагом, движения рук отличала немыслимая точность, молодые парни держали оружие привычно и искусно: ни одного колебания ствола, ни одного лишнего движения в рядах солдат. Пот стекал из-под стальных шлемов и сбегал маленькими серыми ручейками по лицу и шее.
Когда колонна исчезла в черной шлаковой пыли, я повернулся в другую сторону. Там многие занимались тем, что дробили камни и битый кирпич, которыми укреплялась песчаная поверхность плаца. Их работа тоже проводилась совершенно единообразно. У многих были зеленые брюки и коричневые рубашки, или серые брюки и красные рубашки, или наоборот: у каменщиков была невиданная мною до сих пор рабочая одежда. На головах у них были кепи, которые тоже сильно отличались от обычных. Рабочие были неравномерно распределены по всему плацу. Но они были необычайно прилежны, это можно было сразу заметить. Среди них не было ни одного, кто бы отдыхал.
По команде мы слезли с грузовиков и построились. Идя в ногу, мы отправились к новым деревянным баракам, возле которых построились. Стали зачитывать фамилии, услышав свою, каждый отвечал «Здесь!» и выходил вперед. Затем нас поделили на сотни и отвели в расположение. Теперь я состоял в 6-й роте 2-го батальона 2-го пехотного полка СС. 1-й взвод, 3-е отделение. Командир роты — гауптштурмфюрер Цольхофер, командир взвода — оберштурмфюрер Шёнер, мой командир отделения — унтершарфюрер Иоахим Фетт. Я вошел в спальное помещение с пятьюдесятью кроватями, расположенными, естественно, в два яруса. Я сразу же занял одну из верхних коек. Постель сначала состояла из грубого мешка, туго набитого соломой, и такой же подушки. У стен стояли жестяные шкафы. Каждый шкаф приходился на двух человек. Посреди помещения стояли выровненные столы из тяжелых не струганных досок. Меблировка такого рода не оставляла ни малейшего места для фантазий об уютном обустройстве.
