Книга Струна и люстра - Владислав Крапивин

Рухнул и спутник. Но не долетел до Земли, сгорел. Однако перед этим он сделал очень доброе дело — вместо тех злых дел, которые должен был совершить. Он отразил на Землю наш луч! Луч с паролем моего отца!

Паролем была песенка про ёлочку. С папиными словами и с мелодией старой песни про Уралочку. Песенка, которую пела Грета, когда луч уходил в космос. Луч подхватил слова и мотив, унес к отражателю спутника, вернул к Земле, и тогда отозвался Информаторий…

Но всё это узнали и во всем разобрались мы, конечно, позже, когда с Валерием, его друзьями-студентами и с Витей обсуждали, перетряхивали в уме и в разговорах детали и каждую мелочь случившегося.

А первые полчаса мы просто обалдело смотрели на экран — тот выплескивал на всю планету информацию о бедах, которые готовили людям «желтые волосатики».

Экстренные сообщения рвались в эфир, заставляя вздрагивать радио — и телеприемники всей Земли. Мы поняли это, когда включили в большой комнате телевизор. Оказалось, что Информаторий ввел в действие принудительный прием всех студий и сетей, и некуда было деваться от лавины сведений…

— Господи, жуть-то какая… — охала тетя Маруся.

Любаша была сердита: при чем тут какой-то дурацкий «Желтый волос» и вся политика, когда ей нужно готовить контрольную, а компьютерная сеть блокирована! Это наверняка происки ново-заторских провайдеров!

— Кажется, на сей раз Регенту кранты. Он был тесно связан с этой лавочкой. — сказал пришедший на обед дядя Толя.

Хорошо, что они не знали, кто устроил такую заваруху.

Но некоторые люди знали. Следом за дядей Толей пришли Валерий и Саныч. Они поманили нас из большой комнаты в нашу, маленькую, и Валерий сказал, как завуч, поймавший первоклассников за игрой в орлянку.

— Ну? Будем признаваться сразу или поотпираемся для порядка?

Отпираться не имело смысла: ведь телескоп с лучеметом еще не были убраны и смотрели в ту часть неба, где недавно торчал на космической высоте «Ю-2, Универсал».

— Имейте в виду, чистосердечное признание смягчает кару, — предупредил носатый и курчавый Саныч. — Если изложите все детали, нахлобучка будет не столь суровой…

— А чё мы такого сделали? — дерзко сказал Лыш.

— Да, — поддержала его Грета. — Мы сделали то, что не смогли всякие спасатели. Пока они чесались и настраивали свои фильтры и защиты, мы просто сбили паршивую жестянку почти что из рогатки…

Саныч проглотил критику, сменил тон и спросил уже другим тоном:

— А позволено ли будет нам, коллеги, узнать принцип действия вышеупомянутой рогатки?

Мы сказали, что позволено. И Горошек с Лышем начали демонстрировать устройство…

А монитор все выбрасывал и выбрасывал информацию. А в большой комнате уже что кричал из телевизора ведущий главного имперского канала. Потом кричали другие — дядя Толя переключал каналы.

А мы перебирали всякие варианты, обсуждали «технические стороны» и вот тогда-то Валерий догадался, что паролем была именно песенка…

Саныч сказал очень серьезно:

— Твоему папе, Грин, следует поставить памятник. И тебе…

— И Грете, — вмешался Май. — Это ведь она пустила песенку в космос…

— Причем, в нужной тональности, — добавила Света.

— Да ну вас, — сказала Грета и совсем не по-командирски засопела. — Если уж кому ставить, то Васильку и Лышу. За их технику… И Грину, за то, что запомнил письмо…

— Ладно, всем поставим, — решил Валерий. — А лучше не надо. Чтобы не разглашать технологию. А то ей могут воспользоваться кто-нибудь еще. И не со столь благородными целями…

— У кто-нибудьеще не получится, — очень серьезно сказала Поля. — У них нет сказочных шаров.

— Умница! — восхитился Саныч. — Но все таки надо помнить: молчание — золото…

— Вот и помолчи… — вмешался вождь гуммираков. Наверно приревновал к Санычу Полю.

…Ну, мы еще много чего обсуждали тогда. И днем, и вечером. Ночью мы с Маем тоже говорили про то же самое.

— Теперь ты точно сможешь написать про отца книгу, — вдруг сказал Май.

Я не знал, смогу ли. Ведь я его почти не помнил. И все же теперь казалось, что вспоминаю больше и больше… Только вот песню о ёлочке я боялся повторять даже мысленно: сразу начинало щекотать в горле. Но самым главным во мне тогда было чувство победы. Прочное такое, спокойно-гордое. Я знал: мой отец выполнил то, что хотел, а я с друзьями помог ему.

Спасибо добрым елочным сказкам…

На следующий день весь эфир, как и накануне, бурлил скандалами, сенсациями и разоблачениями. Где-то арестовывали тайных агентов «Желтого волоса» (и скоро выяснялось, что многие из них никакие не агенты). Партии и организации, которые назывались «оппозиция», обвиняли в связи с «желтоволосатиками» свои правительства и грозили «разноцветно-фруктовыми» революциями: лимонными, банановыми, вишневыми, яблочными и даже огуречными (хотя, как известно, огурец не совсем фрукт).

Выступал Регент. Говорил, что он возмущен, полон самых решительным намерений расследовать коварные планы, обвинял иностранных империалистов и внутренних врагов. Выступали противники Регента и заявляли, что он сам виноват и что у него «физиономия в желтом пуху». Опять выступал Регент и говорил о происках «так называемых республиканцев» и о том, что спасение страны в том, чтобы все люди проявили солидарность и на всеобщем референдуме поскорее выбрали нового императора. А за всеми его словами так и прыгала одна-единственная фраза: «Я ни при чем, я ни при чем…»

Тетя Маруся сказала:

— Евгений спит, Любаша учится, отец на работе, я пошла на рынок. Оставшийся народ пусть выделит добровольцев, которые вымоют кастрюли и тарелки. Хватит заниматься политикой…

Мы бросили жребий на пальцах: кому мыть? Выпало Свете и Маю. Май сказал, что Света могла бы справиться одна, там работы — раз чихнуть. А он позавчера в одиночку чистил большущий медный таз для варенья.

Света сказала, что, если Май будет спорить и плохо себя вести, мы выберем его на всеобщем референдуме обратно в императоры. Май сказал, что тогда он велит всех нас принудительно назначить пожизненными судомойками. Кроме Евгения, потому что он неисправимый лодырь… Так мы слегка позубоскалили, а потом вдруг Света вдруг посмотрела внимательней:

— Май, ты чего?

— А чего? — сказал он.

— Ты… как-то загрустил.

— Нисколько…

— Я же вижу. Обиделся на «императора»? Ну прости, я больше никогда…

— Да при чем тут это… — скомканно проговорил и правда погрустневший Май. — Я… просто подумал…