Одна из шуток Господних или мишень для шуток?
Я повесил голову, ощущая непостижимую смесь стыда и гордости.
Скрэби, странно на меня поглядывая, вертел в руках шприц.
– Вы когда-нибудь принимали опий? – поинтересовался он.
– Да. Мне дал Киннон перед отъездом из Ханчберга. Чтобы успокоить мои нервы.
– Он поступил правильно. А сейчас я хотел бы дать вам еще. Я введу опий инъекцией – так он действует быстрее и эффективнее. А теперь засучите рукав.
Граф Пото играл в лото, пробормотал я про себя, когда игла вошла в вену и Скрэби нажал на шприц. Графиня Пото знала про то, что граф Пото играл в лото. Доктор оказался прав: я тотчас расслабился, голова закружилась.
– Сколько в вас росту, мистер Фелпс? – спросил Скрэби.
– Пять футов два дюйма, – отозвался я, опускаясь обратно на chaise-longue.
– Отлично. Устраивайтесь поудобнее. А объем талии – приблизительно?
– Не имею понятия, сэр, – прошептал я, уже задремывая.
– Тогда вы не позволите мне измерить вас еще раз? – попросил он.
– Для каких целей, доктор Скрэби? – простонал я.
Но ответа так и не услышал – я сдался темноте.
Я пронесся по улицам Тандер-Спите, свернул не туда на дорогу с односторонним движением, засветился на определяющем скорость знаке на шоссе и, вильнув, затормозил у передней двери. С топотом влетел в дом; в прихожей тяжко споткнулся и врезался в двойную детскую коляску – древнюю конструкцию из стали и нейлона, припаркованную там, будто связка дохлых сверчков.
Близнецы сидели на кухне и вязали.
– Привет, красавчик! – бросила Роз, подняв глаза.
– Мы скучали, – солгала Бланш.
Что-то случилось. Могу поклясться.
– Как делишки, девочки? – спросил я, стараясь держать себя в руках.
– Мы закончили семейное древо, посмотри, – объявила Роз, всучив мне огромную схему с липовыми геральдическими щитами на полях.
– Мы произошли от священника, – похвасталась Бланш.
– Пастора Фелпса? – уточнил я. И почувствовал, как бледнею.
– Да, откуда ты знаешь? – И, не дождавшись ответа, продолжила: – Он жил в доме мамы с папой. В Старом Пасторате.
– Согласно церковным записям.
– Забавное совпадение, да?
Значит, они и впрямь произошли от человека, упомянутого в трактате Скрэби. Человека, который, по словам доктора…
– Мама говорила, что могла нам это рассказать вечность назад, но это бы противоречило принципам генеалогии доктора Бугрова, – добавила Роз.
– Использовать устные источники – жульничество, – пояснила Бланш. – Должны быть письменные доказательства, иначе американцы жалуются.
Я не хотел тратить на это весь день.
– Дайте взглянуть, – отрезал я и сгреб схему. На душе было нелегко – будто они мне что-то недоговаривали. Огромный лист картона закачался у меня в руке.
– Эй!
– Ты что делаешь?
– Ищу Тобиаса Фелпса.
– Он наш прапрапрапрадедушка, – отозвалась Роз, показывая имя в самой кроне дерева. – Видишь? Через пять поколений.
Боже всемогущий.
– Покажите ваши ноги, – потребовал я.
– Нет, – отчеканили они хором. – Ни за что.
– Почему?
– Потому что у нас того и гляди начнутся схватки, – выпалила Роз.
– В любую минуту, – пригрозила Бланш.
– И еще у двадцати миллионов женщин, – нетерпеливо огрызнулся я – мысли бешено крутились. – Вы знаете, что симулянткам теперь вкатывают штраф в сотню евро?
– Мы не симулянтки! – закричали Роз и Бланш мне вслед, когда я полетел наверх в ванную, перепрыгивая ступеньки. К черту их ноги, решил я. Сначала загружу в машину эту обезьяну. Девчонки продолжали орать внизу. Похоже, матерились.
Но я не слышал. Я думал о Джентльмене.
В мастерской, собрав клетку и проверив замок, молча сидит доктор Скрэби и пьет бренди; мысли его несутся быстрее, чем за все эти годы. То, что он видел, – странно и одновременно нет. Причудливо, но очевидно. Невероятно, однако вполне возможно. Дарвин справился. Он совершил этот прыжок воображения. И установил сырую, некрепкую, скандальную, но потрясающе правдивую истину. Такую истину невеста-девственница открывает в свадебную ночь. После ситца, цветов и конфетти, после танцев, музыки и веселья, пожеланий счастья, прощального махания платками и воркования голубков, наступает тот самый момент, когда она остается один на один с мужским хером.
Именно с таким грубым откровением в лице Тобиаса Фелпса и столкнулся Скрэби.
Но он не может, не должен, не имеет права, не станет и не будет – Боже, помоги ему – повторять старую ошибку, думает он, вспоминая о «Происхождении видов». Он не упустит эту возможность. Которую ему поднес на блюдечке будто бы сам Господь Бог!
Тобиас Фелпс сделает ему имя!
И в тот миг, когда я погрузился во тьму и надежда умерла во мне, началось безумие. Я впустил его. А куда еще я мог скрыться?
Позже я узнал, что в своем сумасшествии не разражался тирадами и не бредил: ужасное, раздумчивое молчание прерывалось только скрежетом стона и изредка слабым бормотанием – я называл имена: Томми, отец, миссис Фуни, Заттортруб.
Все, что я ощущал в это время, – чью-то легкую руку на лбу. И мягкий шепот женщины, кормившей меня самой странной пищей, какую я когда-либо пробовал.
Ее. Она.
В своем миазматическом полусне я опять вижу пляж и себя – я маленький ребенок, карабкаюсь на четвереньках по скалам, забираюсь на низкие искривленные деревья Тандер-Спита, – и моих родителей: они просят меня остановиться. Я вижу, как Пастор Фелпс водит мою руку – он учит меня писать гусиным пером; вижу, как мы с Томми Болоттсом играем в дюнах, закапывая друг друга среди колючих песчаных трав. Вижу себя в пятнадцать – мы с Томми наблюдаем, как Акробатка спорит на кладбище с отцом и вручает ему склянку, как отец возвращается с грозным лицом и сует деньги ей в руку. Вижу отца в церкви – вырванные страницы Дарвина ошалело кружатся, слетая с кафедры. Вижу всю суть моего святого видения, а затем – как разбивается склянка. Вижу мой хвост – вот Киннон поднимает его платком и вручает обратно мне на хранение. Вспоминаю опрометчивую поездку в Фишфорт и покупку Иареда, почтового голубя, а потом – дорогу на поезде в Лондон. Музей с его жуткими созданиями в бриджах и стеклянные голубые глаза. Пансион, поход на Портобелло-роуд и наконец, визит на Мадагаскар-стрит. И в призрачной карикатуре на сознание вижу, как отец вяжет в Лечебнице. Вяжет шарф – очень длинный, хватит, чтобы завернуть весь мир. Вижу Томми в кузнице, с его простой жизнью и скачущими детьми, и взморье, и состязания «Вытащи чертополох». И как память меняет прошедшее: все словно подернуто ностальгией, и сцены традиционного унижения превращаются в живые картины сельской идиллии, веселые, кричащие лица Ядров, Оводдсов, Пух-Торфов пробуждают во мне жестокую тоску по дому. Я вижу Кабана-Людоеда.
