и тут же растворялись в воздухе, будто их вовсе не было.
Сейчас я поняла смысл выражения «безжизненный голос». У Алекса он был именно таким, во всём Алексе не осталось ничего, кроме лекарства, методично стекающего по трубке в вену.
И тогда я решила не ходить вокруг да около.
Он ведь сам спросил!
Внутренне приготовившись столкнуться с бурей, я выдохнула:
— Я привезла бумаги о разводе. Нужно лишь подписать…
— Давай. — Алекс приподнялся, чтобы поудобнее сесть, и потянулся за ручкой, которая лежала на тумбочке за книгой.
На секунду я опешила, потом с подозрением протянула документы и, затаив дыхание, смотрела, как Алекс мягкой рукой проставляет свою подпись во всех нужных местах.
Этого. Просто. Не. Может. Быть.
Алекс подписал последний лист и уточнил, все ли это бумаги. Он вернул мне стопку документов и, как только я взяла, отвернулся и стал смотреть в окно.
В самую последнюю секунду, даже долю секунды, я увидела в его глазах что-то такое, от чего мне стало зябко. Там были апатия, разочарование и обида на меня.
Как только я поняла, что теперь не завишу от него, я ощутила бездонную пустоту. Как будто вся моя жизнь была совершенно бесполезна, а я никому не нужна. Все мои усилия спасти наш брак оказались тщетными. Я думала, что почувствую радость избавления, но меня переполняли отчаяние и потерянность. А ещё — уныние и грусть. Как будто умер человек.
Я словно потеряла кого-то близкого и дорогого.
Сердце болезненно сжалось. Я ощутила новый приступ вины, а следом накатила горечь от утраченной веры в счастливое будущее. Боль и скорбь по тому, что могло бы у нас быть, но не случилось, лавиной разошлись по всему телу.
А ведь так и было! Умерло наше с Алексом «мы» — и в руках я держала свидетельство о смерти. Вот почему мне было так горько. Я горевала о нас, переживала и в душе оплакивала. Это было естественно.
Говорить больше было не о чем, да и Алекс ясно давал понять, что не настроен общаться. Поэтому я молча вышла из палаты, всё ещё сжимая в руках стопку бумаг.
Я просто шла по коридору к выходу и мечтала поскорее добраться до дома и смыть с себя — и со своей жизни — все тяжёлые воспоминания о нашем браке.
И даже сейчас… Я всё ещё его люблю.
Глава 36
Ритуал, который объединил
Лондон, 2005 г.
Позвонил Виктор.
— Ты в Лондоне? — спросила я.
— Нет, представляешь, в Индии по делам. Слушай, а прилетай ко мне? Сгоняем в Варанаси, тебе понравится!
Раздумывать я не стала. Мне хотелось убежать из города, где каждая улица напоминала об Алексе. Оставила вещи у Веры, прихватив лишь небольшую сумку. Виктор забронировал билет, и уже через несколько часов я сидела в самолёте.
— Надень кроссовки, — сказал он, — будем много ходить. В том числе и по коровьему дерьму.
— Звучит изумительно, — рассмеялась я.
Варанаси, 2005 г.
Индия встретила меня влажной жарой и гомоном сотен голосов.
Выйдя из аэропорта, я поймала такси — белую, видавшую виды «Тойоту» с водителем-индусом. В пути со мной произошла невероятная история, которая будет понятна, наверное, только людям, живущим в Индии. Сначала водитель подсадил второго человека как пассажира, чтобы заработать в 2 раза больше. Потом, когда у нас начался дружеский диалог с попутчиком, он запретил нам общаться и начал угрожать всех высадить.
Когда по совершенно непонятным причинам всё дошло до скандала, водитель всё-таки выставил второго пассажира, оставив того в незнакомом районе, а я продолжила путь в запертой «Тойоте». Через 2 часа, подвозя других людей и игнорируя меня, этот странный таксист наконец-то доставил меня к пристани. После вмешательства охраны отеля я оплатила ему поездку на 100 рупий меньше, чем мы оговаривали, хотя в глубине души считала, что такой «сервис» не стоит и рупии. Однако решила, что пусть маленькую, но всё-таки победу я одержала, хоть чем-то наказав наглого водителя.
Спустя пару минут водитель пришёл в себя и начал на всю улицу что-то голосить на хинди.
Где-то я уже слышала такие вопли…
Лондон, 2001 г.
Алекс смотрел на меня, а я на него.
Всё в нём мне нравилось: его британские веснушки, белая кожа, худощавые руки, спущенные джинсы, его улыбка, голос, запах. А сэндвичи, которые он готовил, я вообще считала самой вкусной едой в мире.
Недавно погасли уличные фонари, — город готовился встретить очередной рассвет.
Влюблённые друг в друга и в жизнь, мы шли по одному из самых бедных районов Лондона, возвращаясь домой.
Днём мы старались сбегать в центральный Лондон, а здесь лишь ночевали. Так жили многие лондонцы — выходили из квартиры в спальном районе, платили два фунта за автобус и через час оказывались в центре, то есть в другом мире.
Лондон — город контрастов. Пышная помпезность викторианского стиля соседствует с лаконичностью современных небоскрёбов из металла и стекла. А роскошные кварталы в центре на самом деле находятся не так далеко от лондонских трущоб.
При всей моей любви к роскошной части города с её культурой, дворцами и парками, жили мы совсем в другом месте.
В квартире Алекса были ободранные ярко-розовые стены. Он спал на матрасе, на который неоднократно что-то разливали и где не было даже простыни. Это было не просто аскетично.
Даже человек, приехавший из России времён перестройки, с трудом мог представить себе такую бедность и полное отсутствие уюта.
Район, где находилась квартира, был подстать её убранству. Люди курили крэк прямо на улицах и в открытую продавали наркотики. В Лондоне вообще все что-то употребляли. Чаще всего травку. Дымили даже почтальоны, разносящие письма и ежедневную прессу.
За пределами столицы вся Британия курила марихуану: и пятнадцатилетний школьник, и тридцатилетний банковский клерк, и семидесятилетний пекарь. Как в России пили водку, так в Англии курили травку. Хотя и заливали за воротник англичане изрядно — по количеству выпитых литров спирта на душу населения они намного опережали русских.
Но когда ты молод и счастлив, никакая статистика и грязная изнанка любой культуры не могут помешать наслаждаться жизнью. Наоборот, со стороны это выглядит как свобода. Особенно, когда не задумываешься о последствиях.
Когда ты видишь, что пятидесятилетняя женщина со своим мужем курят косяк в доме при своих детях, ты думаешь: «Вау, мои родители никогда бы себе такого не позволили». В юности это кажется манифестом раскованности, вшитым в культурный код целой страны.
Но через каких-то лет двадцать, твоё мнение меняется.
