все рассказал…
Я не мог и никогда, наверное, не смог бы описать свои чувства в тот момент. Что я враг сам себе, что заключен в клетку, в тюрьму, ограничен плотью, которая мне так же чужда, как весь окружающий меня лживый поддельный мир. Хотелось плакать, и я плакал, просто не замечал этого, как не замечал и рухнувшей на пол матери и замершего со вскинутыми руками Джулиуса. Казалось, я даже имени его не помню, будто все, что было раньше, стерлось из памяти вместе с моей личностью. Человека по имени Филипп Фелтон никогда не существовало. Так написал в письме мой отец. Мой… создатель.
– Пожалуйста, попробуй успокоиться, – говорил обманчиво спокойный голос мужчины, который дружил с Филиппом Фелтоном. Но я не он, я… я…
– Кто я? – сиплый задыхающийся шепот исходил из не-моей груди. – Кто я?
Качнуться вперед, упасть, умереть. Перестать думать. Как это было бы чудесно!
– Филипп!
И я сделал это, ноги сами отказывались меня держать, только лоб уперся во что-то теплое, твердое, меня за плечи обхватили заботливые руки, и тихий голос над ухом так уверенно нашептывал, что все будет хорошо, все наладится. Легкое пьянящее чувство полета и тепло, которого мне всегда так не хватало.
– Отец? – я цеплялся скрюченными пальцами за пахнущий одеколоном воротник, пытался спрятать мокрое лицо, короткие завитки чужих волос щекотали кожу. – Папа, мне так плохо… так плохо…
Потом были мягкая постель, прохладная подушка и пушистое одеяло, однако спать не хотелось. Мысли путались, наползали одна на другую, будто бы из милосердия не позволяя мне вернуться к беспощадной реальности. Я тонул, я боялся, что меня оставят одного.
– Спи, Филипп. – Голос убаюкивал, с ним нельзя было бороться, хотя я упорно держал открытыми слипающиеся веки. – Тебе нужно отдохнуть. Спи.
Из последних сил я рванулся вперед, хватая мужчину за одежду, и прижался к нему, обнял так крепко, как только смог. Человеческое тепло, человеческий запах. Пахну ли я так же или все, что чувствуют люди рядом со мной, – резкая вонь формалина и холод мертвого тела?
Я сжимал объятия, давясь рыданиями, в груди хрипело и булькало, сердце ощущалось как комок боли, истекающий кровью. Только не оставляй меня, не оставляй.
– Не оставляй меня. Пожалуйста…
А потом глаза просто закрылись.
* * *
Наверное, я на самом деле страшное существо, черствое, бесчувственное. На второй день я попросил еды, а на третий вышел из комнаты и дошел до ванной. Казалось, лучше умереть и заживо похоронить себя в полутемной спальне. Как же быстро меняются мои желания…
– Филли, это я, твоя мама. – Она постоянно приходила, скреблась в дверь, уговаривала впустить. Не понимала, как мне больно видеть ее и думать, что она все знала. Меня кормила тетя Анна, лишь ей было позволено тревожить мое добровольное уединение. – Открой, прошу тебя. Филли!
На четвертый день я перестал ощущать боль – на смену пришла тоска, тоска по человеческому теплу. И даже лучше, чем самая заботливая мать в мире, меня чувствовал только один человек.
– Открой, Филипп, – строго велел Джулиус. – Перебрасываться записками под дверью утомительно и не подобает моему возрасту.
До этого он приходил лишь раз, убедился, что я жив, и ушел. Я тогда еще подумал, что совершенно перестал быть ему нужен.
Я щелкнул замком и быстро нырнул обратно в тень, под одеяло. Шторы были плотно задернуты, в комнате царили глухие сумерки, пахло пылью и грустью.
Джулиус прошел к окну, буднично раздвинул шторы, впуская слепящий солнечный свет, и, обернувшись, швырнул на постель пухлую тетрадь, перетянутую канцелярской резинкой.
– Твой отец любил тебя, даже не будучи родным по крови. Сзади вложены письма, можешь ознакомиться. Я прочитал о процессе твоего создания и, признаюсь, восхищен талантом твоих отца и деда.
Голос его ни на йоту не изменился, не дрогнул. Складывалось впечатление, будто тема не более удивительная, чем утренняя сводка новостей. Я еще не решил, как к этому относиться, как не решил, как относиться к себе. Все запуталось, одному мне не разобраться.
– Ты жалеешь себя, не так ли? – Джулиус присел рядом, я подтянул колени, чтобы быть как можно дальше от него. Чтобы защитить его от себя. – Вижу, что жалеешь. Думаешь: «Как же так вышло? Что теперь со мной будет? Посмотрит ли кто-нибудь на меня как на нормального человека?»
Я сжался под одеялом, придавленный жестокой правдой его слов, и промолчал.
– Жалей себя, – неожиданно продолжил он и положил тяжелую ладонь на мое колено. – Потому что больше никто не пожалеет тебя так, как ты сам. А когда это перестанет приносить облегчение, возвращайся ко мне.
Джулиус поднялся и подошел к двери. Я чувствовал, как пружина в груди вот-вот готова разжаться. Нужно лишь произнести то самое страшное.
– Я убил своего отца, – выдавил я через силу. – Я. Его. Убил.
– Знаю.
Кровь во мне в одночасье превратилась в густое желе, сердце не справлялось с работой. Руки похолодели, а лицо, напротив, покрылось испариной.
– Откуда?
Олдридж облокотился о косяк, окидывая меня задумчивым взглядом:
– В описании ритуала четко указано: для оживления гомункула требуется жизненная энергия живого человека. Артур Фелтон добровольно согласился стать твоим донором. Не пытайся повесить на себя груз чужого выбора, Филипп, этим ты ничего не изменишь и никого не спасешь.
Я вдруг увидел себя будто со стороны – жалкий, растерянный, ноющий и жалеющий себя. Не мать, не отца, не тетю Анну, не всех людей, которые переживали за меня. Я откинул одеяло и замер, сжавшись у изголовья.
– Мне страшно. – Отвыкший от разговоров голос хрипел, в горле першило. – Я боюсь…
Чего именно, сказать так и не удалось.
– Выйдешь, когда будешь готов. Я пока заварю нам чай.
Оставшись в одиночестве, я стянул резинку с тетради, но не прочитал ни строчки. Возможно, потом сожаления одолеют меня, но сейчас я совершенно не хочу знать, что творилось в головах людей, решивших дать жизнь такому существу, как я. Достаточно того, что они полюбили результат.
Чай уже заварился, по кухне поплыл приятный терпкий аромат, когда Джулиус разливал заварку по чашечкам. Он меня ждал. Я прошел мимо и сел на табурет.
– Миссис Фелтон в больнице, – сообщил Олдридж, придвигая ко мне вазочку с печеньем. – Мадам Петри вчера стало плохо.
Мне пронзило чувство стыда за то, что я упивался своим горем, пока тут происходило такое.
– Что с ней случилось?
– Удар.
Джулиус пригубил из чашки, смакуя любимый напиток, а мне, несмотря на голод, кусок в горло не лез.
– Мне тоже следует, наверное, поехать. – Я сцепил пальцы и неуверенно посмотрел на друга: – Не знаю только, будет ли это
