– Они могли откупиться и ускользнуть. А мне даже мысль об этом была невыносима, – Крапоткина прижалась плечом к нему еще крепче. – Я часто вспоминала сказку о Русалочке. Бедняжка лишилась голоса, каждый шаг причинял боль, но она терпела это ради любви. Поэтому в конце отказалась зарезать принца и вернуться в море. А у меня отняли настоящее и будущее счастье без какой-либо на то причины, просто так захотелось капризным, избалованным людям. Любому из них я бы с радостью перерезала горло! Каждый раз, когда они задирали мою юбку или связывали руки за спиной, каждый миг, когда я лежала без сна на гнилой соломе, и даже во сне, – я строила планы убийства. Оттачивала их, словно клинок, выверяла до мельчайших деталей. И вот пришло время воплотить их в жизнь. Точнее, в смерть.
Анна подкупила мальчика-слугу из дома Долгоруковых. Тот сообщал сплетни, носил записки фрейлинам. Варвара приехала прежде остальных и в первый день получила сообщение с цитатой из ее письма к барону фон Даниху – о том, как засекла розгами до смерти внебрачную дочь влиятельного министра.
– Я не называла своего имени. Предлагала встретиться и обсудить вознаграждение за то, чтобы не предавать письмо огласке. А в качестве опознавательного знака велела ей держать в руке пикового туза. Запала мне эта карта в голову, на вытрясешь. Варя не догадалась, кто ее вызвал – меня считали сгоревшей вместе с усадьбой. Фрейлина остолбенела от удивления и было несложно привести мой замысел в исполнение.
Вторая жертва – Мария, приехала на два дня позже остальной свиты, поэтому и встречу назначили на третью ночь. По той же схеме: записка, компрометирующая цитата об удушении двух юных пленниц, пиковый туз. Девушка что-то заподозрила в последний момент и попыталась позвать на помощь, но это ее не спасло…
Лизавета фон Даних уже знала о смерти подруг, поэтому на записки не отвечала два дня. Не помогло и упоминание письма, в котором она отчитывалась дяде о продаже юных дев в лифляндский бордель и в частную собственность похотливого аристократа из Антверпена. Лишь угроза передать эти записи княжне Долгоруковой сработала. Особа, приближенная к императору могла превратить ее жизнь в ад, поэтому Лиза пришла, но попыталась откупиться.
– Она умоляла простить, обещалась уйти в монастырь. Но я не слышала. Мне вспомнился собственный крик в ту святочную ночь. И я сделала то, о чем мечтала – чисто механически, без злорадства. Про Ожаровского вы и сами знаете. Я зарезала его последним, довершив свою месть. А тот человек, ворвавшийся в беседку, – пепел в ее глазах потемнел от набежавших слез. – Ваш друг… Я ударила его с перепугу, не желая убивать… Простите, ради Христа!
Мармеладов помедлил с ответом.
– Вы заблуждаетесь! Митя жив. Я не навещал его три дня – свинство невероятное, но доктор уверил, что рана не смертельная, а лихорадка скоро пройдет. Почтмейстер крепок и духом, и телом, его нелегко свалить с ног.
– Господи, спасибо тебе! – и зашептала благодарственную молитву, от которой слезы постепенно высохли.
– Ошибаетесь и на счет Ожаровского. Трусливый заяц жив. О, вижу, вы раздумали прощаться с этим миром?! Рад сему обстоятельству. Полагаю, через мгновение попросите вернуть вам заточенный гвоздь. Согласен, в обмен на письма.
– Откуда вы знаете, что письма при мне?
– Гостиницу вы выбрали дрянную, прислуге нельзя доверять, а хозяину тем более. Деньгами рискнули бы, они не играют значительной роли, но письма куда ценнее. Вы бы их не оставили без присмотра.
Крапоткина округлила губы от удивления, но достала связку бумаг из неприметного кармана в складках юбки.
– Я и думать про них забыла в последние дни. Давеча во дворе монастыря Апраксин спросил: известно ли мне, где эти проклятые письма. Ответила: нет. А ведь он мог обыскать меня или проверить после смерти. Князь хотел шантажировать дворян так же, как и барон его самого шантажировал. Нельзя, чтобы это оказалось в руках алчных людей, – она протянула письма сыщику. – Возьмите и дайте слово, что сможете прекратить эти маскарады, господин полицейский!
– Клянусь! Хотя вы опять не правы. И в честь чего меня все принимают за полицейского чина?
– Это взгляд… Будто вы видите меня насквозь, всю черноту и грязь.
– Я сам прошел через подобное отчаяние, на кровавую дорогу свернул. Поэтому могу различить не только грязь и мрак, но также боль и страдания ваши.
Анна прижала руку ко рту, стараясь подавить крик, который рвался наружу. Немного помолчав, спросила робким голосом, каким школяр обычно спрашивает учителя об оценке, или мать больного ребенка просит доктора раскрыть ей диагноз.
– Но если вы прошли через подобное… Скажите, эта тоска, ощущение безнадежного одиночества… Уйдет ли? Удастся ли душу свою успокоить?
Мармеладов покачал головой.
– Можно затеять любое перерождение. Отбыть каторгу, пойти в церковь или увлечься новомодным учением madame Блаватской и научиться летать. Но это ничего не изменит. Когда переступаешь закон, ты начинаешь иначе дышать, иначе видеть. Сердце бьется в другом ритме… Знаете, какой у меня самый навязчивый кошмар? Не жертвы мои, безвинно загубленные, нет. Снится, как подхожу к зеркалу и вижу себя, но того, на десять лет моложе. Голодного, оборванного, со щеками впалыми и небритыми, с лихорадкой в зрачках… Замышляющего убийство. Хочется крикнуть: «Все твои думы, идеи, теории – ложь! Не делай этого!» А голоса нет. Хочется разбить зеркало, но руку поднять не получается.
– И часто посещает вас этот кошмар? – переставая дышать, спросила она.
– Каждую ночь.
XLIII
Обстановка в кабинете следователя Хлопова по-прежнему была нарочито неуютной. Дежурный унтер-офицер привез Мармеладова в казенном экипаже и вел от входа, чуть ли не под конвоем. Ждать приказал таким тоном, от которого у большинства людей трясутся поджилки. Но сыщика это не смутило. Он шагнул к огромному шкафу с картотекой. Стал выдвигать ящички и убедился: большинство содержит лишь одну или две анкеты преступников, а четверть и вовсе пустые.
– Их следственное ремесло, – прошептал язвительно, в привычной манере, – сплошное надувательство.
– Не
