Федоровна подозрительно взглянула на бумажку. — Да что же это? Почему? Что за причина?
— Причина? Чего? Опухоли? Нам неизвестна. Может быть, результат перенесенной инфекции. А может, наследственное.
— За что же? Ему и мне? Это так несправедливо.
Врач покачал головой.
— Все болезни несправедливы. Ко всем из нас…
— Ко всем? — возмутилась Татьяна Федоровна.
Нет, профессор ничего не понял И никогда не поймет. Ее мальчик — это открытие, новая ступень в развитии человека, возможностей его мозга.
Татьяна Федоровна все еще надеялась, что диагноз не подтвердится. Она просто не могла поверить, что то, чего она уже добилась, пойдет насмарку. Но все оборачивалось против нее. В институте нейрохирургии после длительного обследования диагноз подтвердили. И все же она не хотела верить, что операция неизбежна, что сын останется без глаза и уже ничего нельзя поправить. Ее возмущало равнодушие, с каким относился мальчик ко всему, что происходило вокруг него. Он был совершенно спокоен. Неутихающая боль в голове притупила рефлексы, и жизнь проходила как бы мимо него. И когда ему сделали операцию, после которой левый глаз устало прищурился и в нем навсегда погас свет, мальчик словно ничего не заметил. Однако в лице его появилась настороженность. Он как будто перестал доверять окружающему его миру.
Вскоре в квартире Логиновых снова стали появляться аспиранты, нестриженые и растрепанные, будто небрежно зачехленные чемоданы. Появлялись они до тех пор, пока не вернулся с Кубы Кирилл Алексеевич.
6
— Ну чем ты обеспокоен? Мальчик чувствует себя превосходно. С ним как будто ничего не случилось. А сколько я пережила!
— Пережила ты не за него, а за себя…
— А разве можно разделись нас? Он — это я, я — это он. Это ты отделился.
— Речь не обо мне. Речь о мальчике. Разве ты уже перестала быть его матерью?
— Не сходи с ума! Это ты потерял всякие отцовские чувства. Не приехать, когда решалась судьба ребенка! Да что судьба — жизнь.
— На острове шла война. И была блокада. Кто бы меня выпустил? Ты это прекрасно знаешь…
— Знаю, но не могу простить.
— Как же это?
— Не могу, и все.
Он помолчал, тяжело сглотнув.
— Я тебя прошу… Оставь мальчика в покое.
— Что значит в покое?
— Человек формировался миллионы лет. А ты хочешь… Нет, об этом даже дико говорить, что ты хочешь… Да то, как человек стал человеком, можно назвать взрывом. После него не могла не остаться куча противоречий. Одно из них — потенциальные возможности мозга…
— И хилое его обиталище?
— Но мы не можем не считаться с ним, этим противоречием.
Теперь она помолчала и бросила отчаянно, будто это был последний шанс:
— Болезнь мальчика — случайность. Я говорила с врачами. Так что…
— Ладно. Но он не должен больше заниматься по твоей программе. Это дикость.
— Меня ты не удивляешь. Открытие проходит три ступени, ты это знаешь. Его почти всегда встречают в штыки: ерунда! А потом: да, тут что-то есть. Разве не так? Пока не признают безусловно. Что же, по-твоему, я должна сейчас все бросить?
— Да, иначе мы уйдем от тебя. Я точно знаю, мальчик не должен напрягаться, уставать. И как можно меньше переживаний… Он будет заниматься орнитологией. Это ему по силам. Не хотел тебе говорить… Я тоже был у врачей… советовался… они не ставят в прямую связь напряжение и болезнь. Но все же. Ты должна была беречь его.
Глаза ее зло сверкнули.
— Не доверяешь мне? Ну, ну! А кто будет его воспитывать? Ты или я? Того и гляди, снова ручкой помашешь…
— Никуда я больше не поеду.
Два года прожил в Москве Кирилл Алексеевич. Мальчик учился в школе. Занимался увлеченно орнитологией. Он как будто забыл о том, что с ним случилось, но от взгляда отца не ускользало то, что мальчик все больше хотел стать самим собой. Шум леса, пение птиц вроде бы возвращали его в свое детстве.
Бабка Авдотья втихомолку крестилась: «Бог увидел, пташек послал, сгинул бы от тоски, ежели не они».
Но можно ли было вернуть утраченные радости детства?
7
Весну с отцом они жили на даче. Финский домик с низкой шиферной крышей одиноко стоял неподалеку от железнодорожной станции на овальной зеленой поляне, окруженной с трех сторон березами. С четвертой, северной стороны подступал молодой ельник. Дачу построил отец Кирилла, известный в свое время геолог, построил просто так, увлекшись порывом своих друзей. После его смерти дача много лет пустовала — велика охота Кириллу, слонявшемуся по сибирской тайге, а потом и по всему свету, закапываться в подмосковную нежиль. За зимние геологические каникулы он не успевал побывать в театрах на любимых представлениях, до дачи ли? Татьяна Федоровна вообще не любила сюда ездить. Она не могла тут прожить и двух дней.
И вот уже вторую весну на даче жили то бабушка Авдотья с мальчиком, то Кирилл Алексеевич. Даже Татьяна Федоровна, не разлучаясь со своим портфелем, пузатым, будто суягная овца, оставалась здесь на выходные дни.
Мальчик рано поутру уходил в лес.
Лес начинался сразу же за речкой, старый и густой. Густой, правда, он был только понизу, где непролазно росли калина, бузина и орешник и веяло сумрачной сыростью, там же, где росли сосны, было сухо, просторно и светло.
Он привык быть в лесу один, никогда не чувствуя одиночества. Да и как он мог его чувствовать, когда, еще не переступив речку по старому, изъеденному червями бревну, он уже ловил ухом далекий призывный голос:
— Пантелей-мон, чай пить, чай пить. Иди, кум, иди, кум!
Мальчик замирал над текучей водой, такой прозрачной, что ее будто вовсе и не было, и ждал. Конечно, певец поначалу из-за забывчивости звал кого-то другого со странным ненынешним именем. Что он ему кум, это он тоже из-за забывчивости. Кум что-то такое старое, что мальчик как следует и не понял, когда мать пыталась ему объяснить. Но вот раздалось: «витью, вить-ю!» — и мальчика охватывал трепет: птица звала его! Она истово, мягко, пусть чуть-чуть по-иностранному, звала его, и мальчик со всех ног пускался бежать по тропе в горку, хватаясь за протянутые руки ольхи, пусть и холодные, но добрые, ловил гладкие и тонкие ветки орешника с огромными резными листьями, и они долго после того, как он пробежал, качались над тропой, будто благодарили его за то, что он дал им возможность помочь ему.
Мальчик прибегал на поляну на краю глухого оврага и останавливался. Он пока что ничего вокруг не видел, ждал, когда упадет сверху серебряное «витью-вить-ю» и весь был поглощен ожиданием. И когда после незнакомого
