— Мы ее на свадьбу специально отправили, на реакцию твою посмотреть. И ты показал просто поразительный самоконтроль — пару раз озлобленным волчонком зыркнул и всё.
— А что мне, условному генералу Говнову по яйцам пинать надо было? — вздохнул я и посмотрел деду в глаза. — Всю душу из меня вынул. Доволен?
— Очень! — неожиданно улыбнулся он во весь рот. — И был бы не против повынимать еще, очень познавательно.
— Пентотал натрия в студию, — буркнул я. — Вдруг вру?
— Нет уж, родного внука я этой гадостью пичкать не стану! — сверкнул глазами Андропов. — Но, если что, не обессудь — Виталине я приказ о твоей ликвидации отдам, на случай, если тебя похищать будут. Враги миндальничать не станут и выпотрошат на совесть.
— Одобряю! — совершенно искренне одобрил я.
— Совсем ты себя не ценишь, Сережка, — скорбно вздохнул деда Юра, подошел, обнял. — Зачем ты так? Ты ведь молодец — вон сколько всего хорошего сделать успел. И сам ведь говоришь — только начало.
В горле запершило. Херов манипулятор!
— Когда ко мне придет смерть-грусть, улыбнусь ей в лицо и скажу «Пусть, пусть», — процитировал я и поднял глаза на Андропова. — Я — не отсюда, деда, и здесь на птичьих правах. А раз так вышло, нужно соответствовать. Ты не переживай — я знаю какой я о*уенный, и делая что-то полезное для других эту самую о*уенность ощущаю в полной мере.
Мягко высвободившись из объятий, запрыгнул задницей на верстак и подсказал:
— Бабушка?
— Да, — кивнул дед Юра, сел рядом. — Слушай…
Глава 26
— …И с тех пор, глядя на то, что с ней сделал, я себя ненавижу, — закончил долгий рассказ Андропов.
Обстрелы, висящие за окном на фонарях вчерашние знакомые, похищение сына — два дня искали! — какому человеку можно пожелать такого? Классические сцены из шпионских боевиков делают героев сильнее только в выдуманных мирах, а в жизни нередко ломают через колено так, что уже и не соберешь. И если сам дед Юра жить дальше смог относительно нормально, то Татьяна Филипповна — нет. И это только Венгерское восстание, не считая, так сказать, общего нервного фона долгой жизни с таким-то мужем.
В сарае мы просидели почти два с половиной часа — дед рассказал мне все. Такой там бурлящий котел у него в душе: любовь, вина, отвращение, стыд, ненависть и снова вина, вина, вина.
Снаружи сарая послышались нарочито-громкие шаги, и Андропов выглянул наружу.
— Проснулась?
— Так точно, Юрий Владимирович.
— Готов? — спросил Андропов, обернувшись ко мне.
— Всегда готов, — привычно ответил я и пошел за ним к дому, краем глаза наблюдая как дядя Саша заводит двигатель. — Страшная у вас жизнь была, деда, — сочувственно произнес в спину Генсеку.
— У тебя думаешь другая будет? — обернувшись, горько усмехнулся он.
Да ему же меня по-настоящему жалко! Еще один якорь для меня.
— В отличие от тебя — я сам виноват, — покачал я головой, частично снимая с деда хотя бы этот груз. — Сам высунулся, сам огребаю. А вот вы — натурально попали под каток исторического процесса. Уж прости, что отказываю тебе в праве посыпать голову пеплом, но такие ситуации приравниваются к стихийному бедствию. Просто так вышло.
— Просто так вышло… — печальным эхом тихо прошептал Андропов, словно пытаясь убедить себя в моей правоте и постучал в дверь.
— Агафья Анатольевна здесь?
— На кухне, вместе с Клавой, — кивнул дед. — Но она тебе ничего про Виталину не расскажет.
— Все что мне нужно я уже либо знаю, либо понял, либо узнаю в свое время, — покачал головой. — Мне для другого.
— Хорошо, — кивнул он, профессионально подавив мелькнувшее в глазах любопытство.
Дверь открыла полная, невысокая (чуть выше нынешнего меня) женщина в закрытом черном бархатном платье с белым воротником. В ушах — бриллиантовые серьги, волосы собраны в высокую прическу. В глаза бросились седые корни — красится в черный. Печальные глаза подернуты пеленой, уголки подкрашенных темно-красной помадой губ опущены вниз.
— Здравствуйте! — опередив набравшего в грудь воздуха чтобы меня представить деда, широко улыбнулся я. — Меня Сережа зовут, я — ваш внук!
Татьяна Филипповна едва заметно дернула головой, словно пытаясь проснуться и тепло улыбнулась:
— Так вот ты какой, Сереженька, — подошла поближе, пригляделась. — Глаза мамины!
— Мамины! — подтвердил я, — А зубы — дедовы! — открыв рот, оттянул пальцем щеку и продемонстрировал трио пломб с правой нижней стороны.
— Точно! — почти нормально хихикнула она. — Юрик всю жизнь с зубами мается. Ты их береги — другие уже не вырастут!
— А было бы здорово! — мечтательно вздохнул я, переступил с ноги на ногу, Татьяна Филипповна охнула, взяла за руку и повела вещающего меня в дом. — А представьте если бы у нас зубы как у бобров росли — всю жизнь, как волосы и ногти, например. Пришлось бы деревяшки грызть и ухаживать — делать «зубной маникюр», даже мода возникла бы — на форму зубов! В апреле, например, в моде подлиннее, а летом — наоборот, покороче.
Бабушка мелодично рассмеялась:
— Ну ты и фантазер, Сереженька!
— Работа такая, — скромно потупился я. — Всякое придумывать.
— Мы с Юриком вместе твои книги читаем, — с улыбкой поведала она. — И музыку твою слушаем, — потускнела. — Ты играть не можешь, да?
— Не могу, — горько вздохнул я. — И петь тоже почти не могу — дыхания не хватает. А я и то и другое всей душой люблю.
— Бедненький, — погладила меня по голове Татьяна Филипповна. — И ручка болит, да?
— Уже не болит, — благодарно улыбнулся я ей. — Ничего, через месяц за роялем смогу сидеть, а к осени и все остальное подтянется. К зиме уже вообще забуду, что болел!
— Это не болезнь, Сережа, — на ее глазах выступила влага, губы поджались. — Это — злодейство, самое настоящее! Ну как в ребенка стрелять можно?
Вопрос не обо мне — общечеловеческий, так сказать, по совокупности пережитого опыта.
— Пока хоть один где-то плачет, быть довольным неудобно и стыдно, — тихонько пропел я и грустно улыбнулся. — Это, — окинул здоровой рукой окружающее
