— кому беленьки волоски, кому череньки, кому рыжи…
Внучка: Баб! Да я и не собираюсь, брось ты греметь!
Анна: А вы беретесь да ломаете! Паря, природой всё умно предусмотрено — лучче своёво цвету ничо не придумаешь! Да расстегни ты пуговку-то! Этак и переломиться можно — так брюхо втянуть!
Внучка: Ой, даже живот разболелся. Полным-полно! Как арбуз!
Катерина: Конешно, куда тебе ись, он же к спине у тебя прилип, желудок-то! Ешь ещё да сымай эту дерюгу! Ой, чижолые, коляные — как их можно носить? Возьми вон там, в передней избе, платте мамкино… Да не этот, а вон тот, светастый! Во… Я ей лучше, чем в пошивочной, сшила, погляди, как рукав ловко! Куды вашим жинцам тягатца с моим платтем!
Внучка: Баб! Забыла же! Клеёнку тебе новенькую купила, такую забавную! (Раскрывает, показывает клеенку в рисунках божьих коровок.)
Анна (в ужасе): Ты почо мне таку клеянку гадкую купила — с бухарашками. Ись сядешь, глянешь, — они кругом ползают. Аж залихотит… На капусте тучей всяки разны, да ишо на столе! Дык придумают же таку гадось… Были раньше клеянки в клеточку — самы бравы для кухни — немаркие и ноские. А эти с каково-то гомна сделаны — на второй день уши вверх скрутютца, не вида, ни полвида… У ей же снизу не товар, а какая — то промокашка ранешна… (Подавая посуду): Убирай, доча, посуду… Я чо-то пристану с этим огородом, да со скотом, как собака, ни до чего! Кажинная шшепка с ног роняет… Возмёсся за посуду, она за тебя в три чёрта беретца… Пашто-то же в руках силы никакой не стало, всё валитца… Да потише ты летай, опять чо-нибудь расколотишь.
(Внучка убегает в дом, спустя какое-то время грохот падающей посуды.)
Анна: Но! И чо я говорила! Поди, бабушкин заварник сломала?
Внучка (в окно): Не-е-е! Тот, что я тебе на 8 Марта дарила, баб. Я тебе новый куплю!
(Баба Катя уходит, баба Аня отправляет внучку спать, вечереет. Дождалась мужа.)
Анна: Живой? Сидалище-то твоё как? Ты уж прости нас, не специально ж мы. (Обнимает, тайком принюхиваясь.)
Саня: Как стеклышко, не принюхивайся.
Анна: А чо тогда концерт тут закатывал? Чекушку требовал!
Саня: Да нужна мне твоя чекушка! Охота было тебя разговорить. Два дни молчишь ходишь. Будто я тебе чужой. Веришь, не: сено гребу там, на покосе, а грабли даже невесело ходят. Да ещё раздумался, что коровёнку эту нашу старую резать нынче. Вообще худо, Нюр. Вся ведь жизнь у нас с тобой в этих телятках да в коровах.
Анна (со слезами): Ой. Молчи уж лучше про корову-то, Саня, на ночь глядя. Глаза-то у ей — человечьи. Как будто понимает, што мы этот год про её говорим… Сгорбилась каво-то вся. И невесё-ё-ёлая, Сань! Не рви ты мне душу на ночь глядя, Сань. (Пьет воду у колодца и плачет робко): А можа, оставим её? Она ж стельная у нас. Как ты накосишь на двоих, а? И тебя жалко, и её.
Саня (обрадованно): Да я то что! Накошу! Тебя жалко. Руки-то уж не держут.
Анна: А она, Сань, ещё на первую нашу телочку походит! Помнишь, как сошлись да нам первую телочку-то твои дали? Как мы косили с тобой двоём по ночам?
Саня: С тех пор, однако, и полюбил покосы эти. Потому што ты там молодая, шустрая! Вокруг меня с граблями этими, в глаза мне заглядываешь. И сердится-то друг на друга не за што было. Эхма-а, Нюрочка… Чо ж она, жизнь-то, такая короткая…
Анна (обрадованная разрешением вопроса о корове): Чо она короткая! Дети выросли. Сами ишо трепыхаемся. Внуки вон уж наросли, Санька! Ой, Иришка ж приехала. Токо не шуми, спит давно на чердаке.
Уходят в дом, Санька обрадованно заглядывает на чердак.
Сцена 7
(Утро, прогон коровы. Катерина и Анна возвращаются в ограду. Звук отъезжающей машины… крики…)
Мария (вслед отъезжающей машине): Да вы чо-то путаете! Господь с вами!
(Анна, выскакивая из дома, вводит в ограду пожилую соседку, бабку. Марию. Та плачет.)
Катерина: Чо ревешь-то? Скажи толком. Душу мне не трепай. Не трепай, говорю, нервы… Чо получилось-то? Обидел, поди, постоялец твой? Не снасильничал?
Мария: Ничо не обидел! Сколь меня обижать-то, битая да грабленая. Забрали ево-о-о… повезли, повезли-и-и…
Анна: Ты ж нахвалиться не могла, работящий да веселый. Не пьет. Объясни ты толком, не реви ты налихоматушку.
Мария: Откудова я знаю! Приехали, значитца, седни к обеду, понятых назвали, Леньку с Галькой ихней, но и давай по избе шастать: брякают, все достают… Потом слышу, понятым-то: «Вот смотрите, конопля. Подпишитесь».
Катерина: Санцию должны сначала от прокурора дать! Вот так!
Мария: Потом, значитца, давай с меня показания снимать. Так, мол, и так, кем приходится… Я им, как на духу: на постой попросился. Рассказал, мол, покуда работал в отъезде, бабенка бросила да уехала. И ушёл со своёй деревни. Жилья нету, я и пустила. Говорю, дельный, говорю, работящий, крыльцо подладил, свиней кормил, курочек. Варил нам обоим. Они мне: «А вы видели, как он употреблял наркотик? А как клал его к вам в комод?»
Катерина: От грамотеи! Оне, што ли, не видют, што старуха слепая!
Мария: Тут уж я не стерпела да матом на их. Говорю какой «видела». Я пятый год день по петуху различаю. Закричал, значитца, новый день. А света не вижу ни граммочки. Каво бы я увидела. Какую траву, прости господи…
Катерина: И что дальше-то? Пей чай. Пей, да не трясись ты, не тебя ж забрали-то.
Мария: Дак што, што… Забирают! И ваши не пляшут! А меня такое горе разобрало. Своих обоих похоронила через тюрьму эту клятую. Старшего-то сколь потом от туберкулёза выхаживала, да всё без толку. И этого забирают. С добра разве он подался от бабы-то, говорит же, что бросила!
Катерина: Беда с тобой, баб Марусь, сколь горюшка со своими хлебнула, да с этим приголашивашь, как по покойнику. Брось-ка убиваться. Чо он тебе, и правда неродной ведь.
Мария (заплакав ещё горше): Так ведь родных всех схоронила и к этому уж привязалась. Всё ш таки четыре месяца прожил, да ещё: «бабуля, бабуля»…
Анна: Ладно (прихлопнула по столу ладонью), хватит! Впредь удумаешь какова проходимца брать. Дак спросись! Мы в четыре глаза ловчей разглядим его!
Мария (сообразив): Ой, бабы, а ведь трава-то в комоде не его! Сынова трава. Он ведь всё покуривал, говорил мне. Что от лёгких, а я, дурочка, ему верила. Наверно, и покуривал
