– Лемюэл, Лемюэл, Лемюэл… Неужели ты еще не понял, до чего Мелфорд удивительный человек? Перед Мелфордом открыты все двери.
Он потянул створку ворот на себя, вдел замок в петлю засова и махнул мне рукой, чтобы я следовал за ним.
Я не хотел туда входить. Там было темно – не то чтобы хоть глаз выколи, но все же почти ничего не видно. Окон в этом сооружении не было, и единственным источником освещения служили четыре или пять голых лампочек, свисавших с потолка. В пространстве между ними вертелись несколько вялых вентиляторов. Эффект получался странный: лопасти вентиляторов то и дело перекрывали свет ламп, отчего помещение походило на облюбованный нежитью ночной клуб из ужастика.
Пахло здесь гораздо хуже, чем от отстойника, – даже хуже, чем от сотни отстойников. И сам запах был другой: затхлый, более плотный и какой-то мускусный. Откуда-то наплывали струи воздуха, куда более прохладного, чем раскаленная атмосфера на улице. И со всех сторон слышались звуки.
Стоны и хрюканье сливались в единый басистый хор. Я не мог себе представить, сколько там было свиней, но, наверное, очень много: десятки или даже сотни.
Мелфорд достал из кармана фонарь и включил его, осветив пространство перед собой, словно Вергилий с иллюстрации Гюстава Доре к дантовскому «Аду».
Видно было по-прежнему плохо, но все-таки кое-что различить было можно. По всей длине склада рядами были выстроены десятки маленьких загонов. В каждом загоне, рассчитанном, судя по всему, на четыре или пять свиней, содержалось по пятнадцать или двадцать животных. Они были упакованы в них, как сельди в бочки, поэтому сосчитать точнее было сложно. Мелфорд направил свет фонаря на один из загонов.
Если какая-нибудь свинья пыталась перебраться на другой конец загона и, прокладывая себе дорогу, проталкивалась вперед, освободившееся место тут же занимала другая – по принципу кубика Рубика: ни одну деталь нельзя добавить, ни одну нельзя извлечь. Моча и фекалии свиней через решетчатый пол проливались в дренажную систему, а оттуда попадали в отстойник. Но отверстия в решетке были слишком крупными, и копыта свиней постоянно в них застревали. Я видел, как одно из животных болезненно взвизгнуло, освободив копыто из ячейки, и тут же завизжало снова: даже в полутьме было видно, что копыто залито кровью.
Взяв у Мелфорда фонарь, я подошел к ближайшему загону. При моем приближении свиньи вдруг зашевелились и завизжали. Они попытались отойти от края загона, подальше от меня, но деваться им было некуда, поэтому они визжали все отчаяннее, все пронзительнее. Мне не хотелось их пугать, но я должен был увидеть все собственными глазами.
То, что раньше я с трудом различал в прерывистых вспышках ламп, теперь предстало передо мной во всей красе. У большинства свиней тело было покрыто отвратительными багровыми наростами, выпиравшими из-под короткой щетины. Это были уродливые, узловатые образования, похожие на нарывы. У некоторых животных наросты были по бокам и на спине, и вроде бы не слишком их беспокоили. Хуже было тем, у кого красные шишки выросли на ногах, потому что они явно затрудняли движение, особенно если находились возле копыт. Те свиньи, у которых язвы образовались на морде, возле глаз или рыла, не могли закрыть рот или, наоборот, широко открыть его.
Я невольно отступил назад.
– Что это с ними? – спросил я у Мелфорда. – Вот дерьмо! Похоже на какой-то медицинский эксперимент.
– В каком-то смысле так и есть, – ответил Мелфорд с неизменным спокойствием, которому я уже перестал удивляться. – Но подопытные животные в данном случае не они, а мы. Ни один вид живых существ, за исключением разве что ройных насекомых, не способен жить в таких условиях. Живые твари не могут существовать в такой тесноте. Но свиноводы загоняют их в эти клетушки, потому что таким образом можно вырастить больше свиней на меньшей площади. Все это делается для повышения рентабельности производства. Не будем даже говорить о том, как страдают эти свиньи. Наверное, у большинства из них уже разрушена психика. Кроме того, их тела протестуют на физиологическом уровне, они не в состоянии переносить такой стресс, а потому оказываются очень легко подвержены всевозможным заболеваниям. Поэтому их до отказа накачивают антибиотиками – как ты понимаешь, не затем, чтобы они были здоровы, а только затем, чтобы смогли выжить в этом концлагере и при этом достичь убойной массы.
– Все равно я не понимаю. Неужели нет каких-нибудь специальных инспекторов, которые могут сказать, что эти животные больны и в пищу не годятся?
– Есть. Этим занимается Министерство сельского хозяйства. То есть за то, чтобы мясо больных животных не поступало в пищу, отвечает то же самое ведомство, которое должно стимулировать потребление американских продуктов, в том числе мяса. Гуманно обращаться с животными и контролировать качество мяса невыгодно, потому что стоит денег, а если мясо подорожает – сам понимаешь, электорат расстроится. Так что если даже какой-нибудь инспектор вдруг попытается остановить это безумие, то фермеры, над которыми инспектора, собственно, и должны осуществлять надзор, сразу же примутся строчить жалобы – и в результате инспектора переведут на другую должность или вовсе уволят. В итоге мы получаем то, что получаем: все держат рот на замке, а больных животных отправляют на бойню, где частенько расчленяют живьем. При этом части с явными признаками болезни отрезают, а все остальное, накачанное антибиотиками и гормонами роста, попадает в конце концов на чей-то обеденный стол.
– Ты хочешь сказать, что мясо, которое мы едим, на самом деле несъедобно? И знаешь об этом только ты?
– Почему же? Многие об этом знают. Но людям говорят, что все в порядке, – и они верят. Society wants what society gets – толпа хочет того, что получает. Помнишь? Зато у нас есть ошеломляющая статистика: семьдесят процентов потребляемых антибиотиков уходит на нужды животноводства – свиноферм, птицеферм и прочих хозяйств, продукты которых в конце концов попадают к нам на стол. У большинства из нас в организме постоянно присутствует некоторое количество антибиотиков, так как мы регулярно потребляем их в небольших дозах. В результате бактерии приспосабливаются и становятся к ним устойчивы. Даже если бы мне было наплевать на то, как обращаются с животными, я по крайней мере боялся бы этой чумы, которая рано или поздно сметет нас с лица земли.
– Я тебе не верю, – возразил я. – Если бы это было действительно так опасно, наверняка кто-нибудь что-нибудь сделал бы, я уверен.
– Все происходит совсем не так, как ты думаешь. Миром движут деньги. Если бы вдруг разразилась эпидемия чумы и выяснилось бы, что источник заразы – животноводческие хозяйства, тогда, возможно, кто-нибудь что-нибудь бы и сделал. А пока что слишком многие с этого кормятся, и кормятся очень неплохо. И сенаторы, и представители сельскохозяйственных штатов утверждают, будто вред интенсивного животноводства пока не доказан – а все потому, что они получают огромные суммы взносами на избирательные кампании от гигантских сельскохозяйственных концернов, которые разрушают семейные фермерские хозяйства, а на их месте строят эти чудовищные концлагеря.
