«Боже мой!.. — думала она, уставясь в одну точку и пропуская меж пальцев завитой после химической завивки упругий локон. — Моя жизнь запуталась… запуталась, запуталась…» Фраза прокручивалась в голове сама собой, как магнитная пленка, будто голова мыслила отдельно и независимо от ее желаний. «Что мне делать с моей жизнью? Что? Она запуталась. И с каждым днем запутывается все больше. Почему «днем»? Будь откровенна хотя бы сама с собой, скажи — с каждой встречей с Сашей. Хотя почему встречей? Мы не встречаемся — мы спим. Как это так получилось? Само собой. Ни я, ни он не виноваты. Но Боже мой!..»
Таня запустила пальцы в кудрявую гриву, сжала виски. Не отдавая себе в том отчета, она принадлежала к типу людей, которые не умеют жить собственной жизнью. Для счастья ей необходимо быть частью кого-то. Найти другой корабль или прибиться к пристани, но лишь бы не мотаться самостоятельно в безбрежных просторах, никому не нужной, рассчитывая только на себя. Женщины такого типа в университете-институте заводят роман с профессором, в больнице — с врачом, а в круизе — с капитаном. И все это происходит совершенно случайно, без задних мыслей, как-то так легко и естественно: подходящая атмосфера, взгляды, первые слова… И вот уже роман катится по наезженной колее. То же, или приблизительно то же самое, происходило и с Таней Зеркаловой. Она поддавалась влиянию обстоятельств, сознательно не желая принимать в них участия, но послушно играя ту роль, которую навязывали, если можно так выразиться, окружающие декорации.
Выйдя замуж за Аничкина, она просто заполучила самую крупную в своей жизни роль — роль хорошей жены, и пока Владимир был рядом, все шло прекрасно. Жизнь Тани диктовалась понятными, тысячи лет незыблемыми правилами: «Хорошая жена должна любить мужа». И Таня искренно любила своего мужа. «Хорошая жена должна хранить семейный очаг». И она с удовольствием украшала, чистила, убирала квартиру и вкусно готовила. «Хорошая жена должна оставаться привлекательной». И Таня бегала в парикмахерскую, шила у своей портнихи и занималась макияжем только для Володи, не для себя. И вдруг этот привычный, отлаженный мир рухнул. В своде правил имелись указания и на тот случай, если муж попал в тюрьму: жена должна ждать его, хранить верность или ехать за ним, как жены декабристов. И Таня честно исполняла все, что было в ее силах: бегала в юрконсультацию и советовалась с адвокатами, но… Жизнь продолжалась, и нужно было как-то существовать дальше.
Отношения с Турецким тоже не привносили в ее жизнь необходимого спокойствия. Вот уж кто меньше всего похож на тихую бухту, так это Александр Турецкий! Вся его жизнь, думала Таня, — это сплошное «по морям, по волнам, нынче здесь, завтра там», и ладно бы он был здесь, с ней, более-менее постоянно — ежедневно или еженощно, но так, чтобы она могла почувствовать уверенность. Но он то появляется, то исчезает, и опять она одна. Это ее угнетало.
«Сколько же я не видела Володю?.. — пыталась сосчитать она. — Вдруг он отпустил бороду? Почему-то все в тюрьме отпускают бороду. То есть понятно почему, но это так старит. Он будет похож на старичка». Таня достала из сумочки портмоне, в котором всегда носила семейную фотографию. «Как же ты там? — думала она, вглядываясь в лицо мужа и уже не понимая, любит она его или нет. — Он сильный человек, но теперь он надеется на меня, а что я могу? Я даже элементарного свидания не могу добиться! Не пойму и не знаю, в чем его обвиняют».
У Тани защекотало в горле от желания расплакаться, но тут тихо запищала кофеварка, сигналя, что кофе готов, и сразу же, будто за дверью стояла, в кабинет вошла приятельница Тани — длинная огромная Филиппова.
— Ну я лиса! Лиса! — восхищенно заявила она с порога. — Прямо нюхом почуяла, когда к вам зайти. Угостите кофием? Где у вас чашки-то?
— Внизу, в шкафу, — улыбнулась Таня, пряча фотографию в портмоне.
— Вы что сегодня кислая? Случилось что-нибудь?
— Да нет, все прежние проблемы.
— А с вашим отцом ничего не прояснилось?
— Пока нет.
Филиппова понимающе покивала.
Они никогда не были подругами, хотя знали друг друга настолько, насколько все в отделе знают друг друга. У Филипповой было красивое нежное имя — Алина, но по имени ее никто никогда не звал. Уж слишком оно не сочеталось с ее внешностью гром-бабы, которая коня на скаку остановит. Одевалась она вечно в старомодные кофты, из-за чего считалась у коллег грубой, дремучей теткой. Татьяна тоже долгое время была о ней того же мнения, но этой зимой она случайно столкнулась с Филипповой в овощном магазине на Новослободской. Алина расплачивалась у кассы за два пакета, битком набитых овощами и фруктами — сквозь белый целлофан просвечивались розовые персики, зеленая пальмочка ананаса, виноград… Зная обычную экономность сослуживицы, Татьяна даже позволила себе пошутить: «Что это вы? Новый год уже прошел!» И вот, пока они вместе шли до метро, Алина поведала ей о своих проблемах: у нее с лейкемией лежит в больнице младшая сестра, восемнадцатилетняя девочка. С того дня Филиппова обрела в глазах Татьяны человеческий облик.
Татьяна не могла рассказать ей об аресте мужа — эту часть своей жизни она прятала от сослуживцев. Но когда ранее произошла трагедия с отцом, никто не сумел так сердечно посочувствовать ей, как длинная грубоватая Филиппова.
— А у вас что слышно? — спросила Таня, забирая из рук Алины свою чашку с кофе.
— Что у меня слышно? Катюшу (так звали ее больную сестру) перевели в новую палату, окнами в садик. Там такой садик-скверик внутри больницы. Зелень, ей нравится.
«Боже мой, — думала в это время Таня, — неужели он не позвонит? Может, что-то случилось? Почему он не может хотя бы позвонить и сказать: извини, сегодня не встретимся. Все лучше, чем вот так сидеть и ждать…»
— А что говорит Персецкий? — вслух спросила она, назвав по фамилии лечащего врача Катюши.
— Персецкий? — вздохнула Филиппова. — Ну что он нового может сказать? Говорит, надо посмотреть, если через неделю не появятся результаты…
Зазвонил телефон, и Таня, подскочив на стуле, потянулась за трубкой. Звонили не ей, а Лене. Она посоветовала перезвонить через полчаса.
— Вы звонка ждете? — спросила проницательная Филиппова.
— Нет… — соврала Таня и тут же подумала: а зачем я вру? — Да, жду, что следователь позвонит. Вдруг что новое?
— Вы думаете, они найдут убийцу?
— Надеемся, — развела руками Татьяна.
По лицу Филипповой ясно читалось, что она не верит в такую возможность.
— Теперь никого не ищут, — убежденно сказала она. — А если и найдут козла отпущения, то ему ничего не будет. Посидит пару лет и выйдет. Десять бы лет назад сказали, что в Москве людей будут стрелять по подъездам как собак! Вы помните, какой тогда Москва была? Чистая, спокойная, без этих всяких реклам, изуродовавших центр! Я в три часа ночи выходила гулять. Я раньше ничего не боялась, а теперь страшно войти в собственный подъезд. Вдруг там уже пришли убивать соседа, а я, старая дура, им как раз на пути и попадусь? Нет, я убеждена, так дальше продолжаться не может. Если власть не поменяется, мы все погибнем.
