class="p1">Рука Игнеды скользнула по моей голой груди, но я не поддался её бабьим чарам, не остался с тёплой и румяной в постели. Встал, потрепал по холкам Рудо и медвежонка, тоже проснувшихся и требовавших еды. Поднявшись на ноги, Рудо занял своим мохнатым телом почти половину комнаты, и мне пришлось потрудиться, прежде чем я добрался до скамьи, на которой лежали мои вещи.
Иногда случается между людьми что-то такое, после чего совершенно невозможно общаться по-прежнему. Что-то ломается, или, наоборот, вырастает лишнее между вами, и дальше – никак.
Доселе это ощущение оставалось для меня неизведанным. Ложе я делил с разными девками: лесными, водными, кабацкими, деревенскими, и никто из них не требовал от меня большего, чем я, сокол, мог дать. Просились в терем – наполовину в шутку, наполовину всерьёз, но всё равно не веря в успех. Просили монет и получали их. Просили рассказов о краях чудесных, о пиршествах и кутежах в Великолесских чащах, о сокольих гнёздах и дальних углах. Просили ещё час-другой жарких поцелуев и утех, просили потрогать камень чудесный, просили рисунки на руках рассмотреть. Всё получали, всё. Но Игнеда была другая.
Я сразу почувствовал, что между нами пролегло что-то плотное, душное, лишнее. Прочёл по взгляду, услышал в голосе, уловил в мягких движениях. Мне не понравилась перемена в Игнеде, будто проведённая вместе ночь сделала меня её собственностью, привязала меня к ней сильнее, чем привязывал к её мужу-князю соколий долг. Я не согласен был становиться привязанным к бабе, пусть и к такой, как она, пусть даже к той, о ком вздыхал тайно и долго. Сокол живёт свободой, а когда её пытаются урезать, задыхается и гибнет.
Я молча встал, оделся, наказал Игнеде никуда не соваться, а сам пошёл из комнаты в зал. Так и знал: сидел Огарёк за столом, безучастно грыз горбушку и покачивал здоровой ногой. Увидев меня, стрельнул глазами по-совиному и отвернулся.
– Предупреждал, чтобы не убегал, – буркнул я, присаживаясь рядом.
– Угу, – согласился Огарёк с неохотой. – Не убежал. Вот он я.
Мальчишка выглядел растерянным и обиженным, будто не вполне понимал, чего от меня ожидать. Мне показалось, что рука, держащая хлеб, слегка дрожит. Да уж, наворотил… Я запустил пальцы в волосы, припоминая, что сказал ему вечером. В голове гудело, грудь по-прежнему холодили страх и тоска.
– Ладно, я зря тебя выгнал. Извини.
– Что, надо было остаться и смотреть, как ты княгиню жамкаешь?
Я легонько пристукнул его по затылку.
– Так остановил бы. Неправы мы с ней были. Оба.
– Достала она меня. Скорей бы отвезти уж.
Огарёк вздохнул и положил недоеденный кусок на стол.
– Чем же достала? Не так уж много вы общались.
– Тем и достала. Морду воротит, нос морщит так, будто от меня разит сильнее, чем от пса мокрого. Вот прямо кожей чувствую её отвращение. Когда отворачиваюсь – чую, смотрит так, будто удавить могла бы голыми руками, если б не брезговала так. Скажи, Кречет, было у тебя такое когда-нибудь? Было, чтобы аж кровь кипела от того, как тебя ненавидит кто-то?
Огарёк задрал подбородок, смотря на меня и вопрошающе, и с вызовом. Всё-таки странным он был в тот день, и я даже подумал, что он тоже выпил чего хмельного. Я покачал головой.
– Не знаю, не обращал внимания. Думается, многие хотели бы меня убить, отравить, ножом пырнуть, только не решались, князя боясь. Когда летаешь по всем Княжествам с делами разными, не самыми чистыми, наживаешь врагов больше, чем вор-иноземец. Вижу, Игнеда тебе не по нутру, и ты ей тоже. Но прошу тебя, как друга, как младшего брата: стерпи ещё пару деньков, почти приехали.
Сказал и тут же подумал: и чего я его упрашиваю? Шёл бы, куда ему хочется, где никто его ненавистью не опаляет. Княгиня – из горячих, из тех, кто коли невзлюбит, то крепко и навсегда. К ней в милость войти не удастся никак, сколько ни старайся. Это Огарёк просился со мной, так пусть терпит, а если совсем невмоготу, то все дороги ему открыты здесь, в Чудненском. Тут не видели, как он таскает кур. Тут он мог бы прижиться, особенно с моей помощью…
Огарёк дёрнулся, будто обжёгся. Сглотнул сухо, заправил волосы за уши. В серой избе, за серым столом он смотрелся ещё зеленее, чем обычно, а на фоне крепких и приземистых деревенских казался тоненьким, не по возрасту хилым, как юное деревце, обросшее листочками, но чахнущее в темноте. Ему бы в Мостки, к себе, к своим, к свету и воде. Я положил руку на ладонь Огарька.
– Подождёшь?
Он закусил губу и кивнул, не отрывая глаз от шершавого стола. Я хлопнул его по плечу, немного грубее, чем следовало бы, но как уж сумел.
– Вот и славно. Раз очутилась она у нас на пути, значит, надо довезти. Понимаешь меня? Нельзя бросать дела незаконченными, а дороги – не пройденными до конца. Поредела соколиная стая, и кем же мы будем тогда, если начнём обманывать женщин, доверившихся нам?
Огарьку, видно, понравилось, что я сказал «мы» и «нам». Пусть думает, как хочет, а что есть, то есть: трое соколов осталось, и с одним из них – мальчишка, познавший скитальческую жизнь и желающий вроде бы к стае примкнуть. Кто знает, как всё повернётся?
Он шмыгнул носом и слабо улыбнулся одним уголком рта.
– А всё же решил. Медведя Шаньгой назову.
Да уж. Ещё одно имя из тех глупых, которых я наслушался вдоволь. Но всё же пожал плечами и ответил:
– Шаньгой так Шаньгой. Пускай.
* * *
В Черени я бывал, конечно, много раз. Черень добрый город, красивый, пусть кому-то может показаться хмурым и неприветливым, но такой он только на первый взгляд. И люди бывают такие: смотришь на него – суровый бородатый мужик, даром что топором на тебя не машет, а выпьешь с ним по чарке – и чувствуешь если не родство, то хотя бы тепло, уже похожее на зарождающееся приятельство.
Избы и терема в Черени складывали из гладких и толстых еловых стволов, которые морили для крепости, вымачивали на северных берегах Русальего Озера, в болотах и реках, и стволы становились почти чёрными; слюда в частых оконных переплётах сверкала красно-рыжим, и чтобы дома не были такими мрачными, местные часто вырезали наличники и карнизы из белой берёзовой древесины, и смотрелось это так, будто старухи обрядились в кружева.
В Черени мне нравилось, но Горвень всё равно был милее.
Гранадуб вырастил вокруг столицы Чудненского непроходимые чёрные чащи, и чем ближе к городу, тем ниже спускались еловые ветки со свечками-шишками, бледно-коричневыми и чешуйчатыми. Только со стороны Тракта подъезд к Черени оставался открыт, и город встречал путников высокой стеной из тех же чёрных брёвен, за которой виднелись купола теремов и святилищ, красочные и сверкающие нестерпимо ярко по сравнению с угрюмой громадой леса позади города.
Мне всё казалось: вот-вот, ещё один ряд елей, ещё несколько лохматых побагровевших кустов – и покажутся стены, и закончится наш путь, отдам Игнеду Мохоту и поскачу, полечу дальше, за князем скоморошьим охотиться. Простимся с ней – исчезнет выросшее между нами нечто, а вместо него придёт, быть может, тоска от разлуки.
Но всё вышло по-другому.
Над моей головой просвистела стрела и воткнулась в еловый ствол. Игнедин конь всхрапнул, заржал, встал на дыбы, и вторая стрела едва не пробила ему ухо. Сперва я снова подумал на безликих, но быстро понял, что ошибся: оперение этих стрел было багряным, красивым, такие только у княжьих дружин бывают. Некогда было разбираться, добра или зла желали нам дружинники: с головой расставаться я не собирался, ещё и в одном шаге от цели.
Я направил Рудо к Игнеде, схватил за узду коня, успокоил и пустил вперёд, из чащи скорей, а Огарёк будто прочитал мои мысли, вынул у меня из-за пояса ножик и метнул наугад, нам за спины. По крику я понял, что ножик нашёл свою цель.
План мой расстроился. Навстречу нам выскочили пешие дружинники со Страстогоровыми филинами на кафтанах, и только Золотой Отец отвёл стрелы, дождём посыпавшиеся в нашу сторону.
Нас окружили; со всех
