стало важной моделью для романа. Это период расцвета путевых мистификаций, а также художественных сочинений о путешествиях. В величайшем из воображаемых путешествий, Путешествиях Гулливера, смешиваются две главные фантазии о совершенно чуждых нам мирах. В конце повести, состоящей в основном из описаний чудовищных существ, изможденный герой нашел пристанище среди идеальной расы: высокая точка в исподволь расцветающей традиции литературы о странствиях «мы плохие – они хорошие».
Путевая литература, которую можно было бы назвать «досовременной», утверждает контраст между родным для путешественника обществом и теми мирами, которые определены как ненормальные, варварские, отсталые, странные. Говорить от имени путешественника, профессионального или начинающего наблюдателя, – означало выступать за цивилизацию; ни один путешественник не считал себя варваром. Современная литература о путешествиях начинается тогда, когда цивилизация становится как самоочевидным понятием, так и объектом критики, причем не вполне ясно, кто в мире цивилизован, а кто – нет.
Путешествия предстают дидактической фантазией в сочинениях философов Просвещения (первых интеллектуалов в современном понимании), которые, дабы выявить присущие современному обществу пороки, часто упоминают далекие неевропейские общества, описываемые либо как более «естественные», либо как более «рациональные». В литературе конца XVIII века по-прежнему циркулируют сказки о физическом уродстве, привозимые путешественниками в дальние страны (вспомним рассказы о трехметровых гигантах Патагонии), но понятие уродства всё больше соотносится с нравственными категориями. «Мы» становимся моральными уродами. Существует целый корпус литературы о путешествиях в экзотические страны, причудливые достоинства которых излагаются для достижения поучительного контраста с Европой. Предпринимается путешествие из цивилизации – из настоящего – в лучший мир прошлого или будущего.
Многие искатели устремлялись в Америку – Америке посвящено множество сочинений о путешествиях, реальных и вымышленных. «Вначале, – сказал Джон Локк, – весь мир был Америкой». Кревкёр и Шатобриан нашли в Новом Свете мир, не испорченный цивилизацией: здоровье, бодрость, нравственную целостность, освежающую наивность и прямоту. За потоком утопических фантазий с неизбежностью последовала реакция, в частности язвительные заметки британских путешественников середины XIX века, например Фанни Троллоп и Диккенса, которые сочли нас, американцев, не слишком цивилизованными, словом – вульгарными; Гарриет Мартино, в 1830-х, ощущая веяния аболиционизма и феминизма, проявила к нам куда более приязненные чувства. Многие современные суждения об экзотических местах реактивны. В XVIII веке одной из «образцовых рас» считались турки; в 1850-х годах бесстрашная Мартино сумела проникнуть в два турецких гарема, описав насельниц как наиболее измученных, подавленных и развращенных человеческих существ, которых она когда-либо встречала.
Хотя суждения о путешествиях – идеализация экзотического общества или рассказ о его варварстве, похоже, чередуются в присущих человечеству циклах надежды и разочарования, некоторые страны (следуя таинственным законам стереотипирования) оказались более восприимчивы к идеализации, чем другие. Китай считался волшебным королевством со времени странствий Марко Поло; в XVIII веке было распространено мнение, что Китай, страна разума, не знал ни войн, ни разврата, ни невежества, ни суеверий, ни широкого распространения болезней. Америка тоже, несмотря на все писания очернителей, продолжает выступать объектом идеализации. Напротив, Россия – это страна, обычаи и энергия которой постоянно вызывали осуждение. Со времен Ивана Грозного, первого Московского царя, захватившего воображение Европы, сообщения о бесчинствах в русском обществе составляют плодотворную область в путевой литературе на Западе. Единственные памятные репортажи в пользу противоположного, рассказы о непревзойденных высотах свободы и справедливости в Советском Союзе, вышедшие из-под пера нескольких иностранных визитеров с 1930-х по 1950-е годы, как раз в годы сталинского террора, лишь укрепили эту традицию.
Сложно представить, чтобы рассказы маркиза де Кюстина о варварстве и деспотизме в России 1839 года столько же разочаровали читателей, сколько описание варварства культурной революции в Китае за авторством Симона Лейса. Многовековая склонность думать лучше о Китае и хуже о российском обществе до сих пор отдается эхом – хотя по многим критериям китайский коммунизм бесконечно более репрессивен, более (буквально) тоталитарен, чем советский коммунизм, китайская система всё еще имеет гораздо «лучшую прессу», чем советская. (Действительно, большинство самодовольных антикоммунистов на самом высоком уровне американского внешнеполитического истеблишмента ведут себя так, будто не замечают трагически сталинистский характер современной китайской политической жизни.) Некоторые страны вечно служат источником фантазий.
Философы Просвещения приписывали идеальные добродетели не только благородному дикарю – гуронам Вольтера и Руссо, мудрому старику-таитянину Дидро, – но также современным неевропейским («восточным») народам, в частности туркам, персам и китайцам. Фантазии последующих поколений сочинителей было не так просто развенчать. В глазах поэтов-романтиков единственной «идеальной» цивилизацией был основательно мертвый мир Древней Греции.
Когда-то путешествия сами по себе выбивались из нормы. Романтики истолковывают личность по сути как путешественника – пребывающее в вечном поиске бездомное «я» с истинным гражданством земель, которых вообще не существует, или пока еще не существует, или больше не существует; личность понимается как идеал, противопоставленный реальности. Понятно, что такое странствие бесконечно, а пункт назначения – предмет постоянного размышления. Путешествие становится условием современного сознания, современного взгляда на мир – попыткой избыть тоску или огорчение. В этом смысле каждый человек – путешественник.
Расширение свободы перемещений вылилось в новый жанр путевого письма – в литературу разочарования, которая с некоторых пор стала соперничать с литературой идеализации. Европейцы посещали Америку в поисках новой, более простой, жизни; образованные американцы отправлялись в Европу, чтобы припасть к истокам цивилизации Старого Света, – и те и другие часто бывали разочарованы. С начала XIX века европейская словесность полна чувствами усталости от Европы. Путешественники продолжают, еще чаще чем раньше, совершать поездки в экзотические, незападные земли, которые, кажется, гармонируют с некоторыми былыми представлениями об идеале: общество здесь более простое, вера чиста, природа первозданна, недовольство (и культура тревоги) неведомы. Но настоящий рай – всегда потерянный. Одна из повторяющихся тем в современных рассказах о путешествиях – опустошительные последствия современной эпохи, утрата прошлого, заметки об упадке. Путешественники XIX века отмечали разрывы в идиллической жизни, скажем, на островах в южной части Тихого океана, происходившие от наступления денежной экономики, причем путешественники, которые никогда не хотели бы жить, как туземцы, всё еще желали, чтобы сами туземцы оставались здоровыми, привязанными к первобытнообщинному укладу, сексуально привлекательными и неблагоустроенными.
Еще один характерный мотив современных путешествий в ту или иную страну – происшедшая в ней революция. Самый неромантичный и глубокий автор труда о путешествиях, Алексис де Токвиль, разглядел в Америке авангард радикальных процессов, которым уготовано было вскоре преобразить Европу, необратимо разрушив прошлое; именно для того чтобы изучить эту революцию, демократию, Токвиль предпринял путешествие по Соединенным Штатам. Поездки, ставящие целью изучение революционных преобразований – революции, которая утверждает претворение в жизнь идеалов, остаются одной из великих тем современной путевой литературы. В ХХ веке это поездки для исследования революций в отдельных странах, поиски «идеальной родины», революции как таковой. В значительной степени литература о путешествиях с «Запада» в коммунистические страны читается как позднейший вариант старого жанра: согласно канонам, приезжие
