ожидаем, цепляясь, как утопленник за сухую поросль травы на берегу, то ли нам непременно необходимы очевидцы наших падений и страданий…
– Ася! – вдруг вспомнил Грених, бесцельно прошедший по Тверской несколько кварталов.
Он быстро вернулся к Садовому кольцу, купил букетик ее любимых флоксов у уличной торговки, сел на трамвай «Б», ласково прозванный «букашкой», и вскоре уже заходил в ворота больницы. Задыхаясь, он несся по коридорам и лестницам, страшно себя ругая, что заставил бедную Асю ждать.
И напрасно.
В палате он узнал, что Ася с ночи мучилась болями, ей вкололи морфий, и, пока Грених искал ответы, кто такой атаман Степнов, она пребывала в беспокойных и тревожных снах. Он просидел целый час у ее постели, сжимая ее пылающие руки, убирая с лица мокрые прядки, наблюдая, как она тяжело дышит и как все норовит перевернуться со спины на бок. Дежурная медсестра только и успевала подбегать и хватать больную за плечи, тихо под нос ворча. Жар не спал, но Грениха по-прежнему уверяли, что это пройдет, это в порядке вещей, так бывает.
Делать было нечего, он вернулся домой, где ждала недовольная, хмурая Майка. С тех пор как Колю посадили под домашний арест, дочь сникла и даже нахватала троек по нескольким предметам, чего с ней никогда прежде не случалось.
Вечер они провели молча, в своих раздумьях, каждый наедине со своим горем. Звонок Фролову тоже не принес радости – экспертиза все еще была не готова.
– Что они тянут? – злился Грених в трубку.
– Константин Федорович! Это дело нескорое, – бубнил Алексей на том конце провода. – И вообще, посмотрите на часы. Сколько времени! Ночь на дворе.
– Ничего не ночь. По какому адресу проживает горе-жених Лизы Бейлинсон?
– Краснопролетарская, 8, – машинально ответил Фролов. – А что?
– Запроси на него экспертизу, пусть назначат обследование на недельку в ИСПЭ, – попросил Грених.
– Что вы задумали? Хотите его пытать электричеством?
– А хоть бы и пытать. Что еще остается?
– Будет мучить парня. Он все руки наложить на себя грозится.
– Вот наложит, потом вообще без свидетелей останемся, будешь знать, Фролов. Ты прямо как царь Николай перед вступлением в войну, который все бегал от депеш, то ему спать, то ванна.
– Сравнили! Обидно, Константин Федорович.
Грениха ожидала целая ночь бездействия. Сна ни в одном глазу, сердце исходило тревогой. Ася металась в лихорадке в больнице. Мысль о пустой, холодной постели была мучительна. Он вышел в кухню, обнаружив за столиком, покрытым синей клеенкой, того странного квартиранта инженера, который писал пьесу для МХАТа и за которым следило ОГПУ. Он наливал из прозрачной бутылки в стакан водку, к которой и не притрагивался. Грених быстро понял, что писатель ставил ее для конспирации и втихаря колол морфий. А судя по тому, как профессионально обращался со шприцем, был из медиков. Тихо прокрадываясь в кухню, он до трех-четырех утра сидел, то нависнув над тетрадью, страстно что-то записывая, то безжизненно пялясь в черноту окна. Неразговорчивый, всегда хмурый, с холодным, ледяным взглядом человека, в котором долго консервировались и бродили невысказанные мысли и непрожитые чувства. При появлении профессора он достал второй стакан и наполнил его.
На мгновение Грених подумал, не забыться ли до самого утра в пьяном тумане. Сел напротив, упершись взглядом в прозрачный кружок придвинутого к нему стакана и ощутив, как ком подкатил к горлу от чувства близкого горя. Если Ася умрет, его жизнь вновь станет пустой, потянется вереницей сумеречных дней, мир поблекнет, вернется ужас одиночества, осознание собственной никчемности. Грених забыл, когда последний раз увязал в смрадном болоте презрения к себе. Каждый день ему нежно и мягко напоминали, что он нужен, любим, его окружили заботой, какой он не знал и в детстве. И он верил. Как было не верить этому ясноглазому созданию? И как было приятно показывать, что веришь. И стараться для нее, терпеть театр, какие-то шумные вечера, одеваться ради нее, даже бриться каждый день. Он невольно провел рукой по гладкой шерсти своего бостонского пиджака, а потом по щеке, успевшей стать от щетины колючей. Она научила его дышать, ощущать себя кем-то важным, она озаряла его светом, какой-то неземной, ангельской магией, которой он, не понаслышке знакомый с психологией, до сих пор не подобрал нужного термина.
Грених перевел взгляд на светлую шевелюру опущенной к стакану головы соседа, безмолвно, как мумия, сидящего напротив, и на мгновение показалось, что перед ним он завтрашний. Если Ася умрет, его будут ждать здесь, за этим столом, у этого черного окна. На глаза попался Асин адениум на подоконнике, и его точно током прожгло. Нет, она не умрет! Она не может бросить свои цветы, она не может оставить его здесь одного, совсем одного, уже разучившегося выживать в одиночку.
– Благодарю, – поднялся Константин Федорович, отставляя стакан нетронутым. – Вспомнил. Еще дело есть.
Сосед его поначалу будто ничего не заметил, продолжал смотреть в свой стакан, едва кивнул.
– Я не пропойца на самом деле, – буркнул он глухо и с обидой.
– Я знаю, – слетело вдруг с языка. Грених удивился не столько тому, что таинственный сосед начал оправдываться, сколько его способности говорить. Обычно они лишь перекидывались кивками при встрече.
– Вы же вроде гипнотизер, – писатель поднял голову, взглянув искоса неестественно расширенными зрачками. – Может, сделаете так, чтобы я не пил.
В голосе его скользнула злая ирония. Константин Федорович поднял руку и, с серьезным лицом поводив ею в воздухе, сказал:
– Не пейте.
Тот, не обидевшись, усмехнулся.
– Издеваетесь.
– Нисколько. Только в вашей власти делать что-то или не делать. Но вопрос иногда стоит в том, в чей власти вы. Вами управляют иллюзорные страхи причислить себя к серой массе. Это демонстрирует ваша отчужденность. Вы боитесь прослыть обывателем; недосемьянин, недогражданин, недопартийный и втайне этим гордитесь. Как, впрочем, и я.
– А это все объясняет, конечно, – отсалютовал стаканом сосед.
– Вы бывший врач и наверняка знаете, что, по статистике, две трети населения систематически употребляет, не вызывая подозрений и всеобщего осуждения. Это и есть та самая серая масса, от которой вы бежите. Но мир жесток к одиночкам. Равно осуждаемы как злостные пьяницы, так и абсолютные трезвенники. Поэтому вы выбрали морфий. Вы же давитесь им, – Грених похлопал писателя по плечу, незаметно нажав на болевую точку над ключицей. – Вам же от него дурно, мысли путаются. Дурно ведь, ну! Давитесь. Зачем?
Сосед дернулся, скривившись, и по лицу его было понятно, что вместе с болью он ощутил, как давится, как ему стало вдруг дурно, как к горлу подкатил ком. Болевые ощущения отступили назад, а
