Антон Гроллер работал на Витгенштейнов большую часть жизни. Хотя и потрясенный тем, что их теперь считают евреями, он во многом выступал за аншлюс и был пылким сторонником НСДАП. Сразу после встречи в Берлине он связался с Паулем:
Немцы очень великодушны. Они сделали вам окончательное предложение. Из вашей доли в 3,4 миллиона франков они позволят вам оставить 2,1. Большая жертва, я знаю, но я надеюсь, вы на нее пойдете. Более того, они разрешат вам свободно пересекать границу Австрии. Впрочем, они не гарантируют никаких уступок касательно обращения к вашим сестрам как к арийкам. Взамен они требуют немедленного жеста доброй воли от семьи. Мы предлагаем, чтобы вы прямо сейчас передали им все золото[458].
Пауль в восторг не пришел. Разрешение пересекать границу Австрии ничего для него не значило, ведь уголовное обвинение в смешении крови с арийкой так и не было отозвано, и в любом случае он оставался евреем — лишенным гражданских прав. Если он вернется в Вену, его схватит гестапо, и придется сдать даже его 2,1 миллиона швейцарских франков. Не был он рад и уступке золота Рейхсбанку без каких-либо гарантий относительно сестер. Джи тоже был категорически против и возбужденно выговаривал Паулю, что он обещал помочь защитить состояние дяди от тех, кого он называл «нацистами-пролетариями», о том, что немцам нужно отдать как можно меньше и бороться с ними на каждом шагу. Дядя и племянник сошлись во взглядах, что какова бы ни была уступка, она должна принести самое большое возможное преимущество Гер-мине и Хелене.
Гретль приехала в Нью-Йорк 12 мая 1939 года, ровно за неделю до прибытия немецкого парохода Columbus с Шёне и Индрой на борту. Конрад Блох, швейцарский адвокат, представлявший Wistag Trust, тоже находился в Америке, но поскольку он плохо говорил по-английски, он попросил двуязычного поверенного в Нью-Йорке поработать вместе с ним. Это был Сэмюэл Уочтел, дотошный, трудолюбивый и честный адвокат, чьи сотрудники провели тысячи неоплачиваемых человеко-часов за сортировкой иммиграционных бумаг еврейских клиентов, бежавших из Рейха.
Первое собрание всех сторон состоялось 19 мая в отеле Gladstone на углу 52-й улицы и Парк-авеню. За несколько дней до этого решимость Джи не дать немцам забрать все золото уже пошатнулась. Гретль настаивала, чтобы он все подписал — бумаги на все 2,5 миллиона франков, — а она была грозной женщиной, «бойцом, который не потерпит никакого вмешательства»[459]. Тем временем Антон Гроллер сказал Паулю, что немцы не оставят ему ни гроша, если он не согласится передать им золото. Он неохотно подчинился. «Как неожиданно, — саркастическая усмехнулся Шёне, узнав о такой значительной подвижке. — Рейхсбанк удовлетворился бы гораздо меньшим».
Гретль явилась на встречу, не поприветствовав Блоха и Уочтела. Она привела с собой своего нью-йоркского адвоката, Абрахама Бинстока. Индра, который всего неделю назад, кажется, представлял ее интересы против посягательств Рейхсбанка в Вене, в Нью-Йорк приехал как подчиненный Шёне, выступая на стороне Рейхсбанка. Пауль не имел понятия, кто такой Индра, и просто отметил: «он никогда не открывал рта в моем присутствии, так что было непонятно, на чьей он стороне»[460]. Вначале Пауль сказал, что готов пойти на жертвы ради сестер в Вене, но подчеркнул и опасность, в которой оказался:
Поскольку я прибыл в Америку слишком поздно, все возможные оплачиваемые посты в консерваториях заняты. Я могу работать только учителем фортепиано, потому что больше ничего не умею — какой дурак наймет непрактичного однорукого мужчину, когда квалифицированные люди с двумя руками сотнями бродят вокруг без работы? Даже если бы мне предложили хорошо оплачиваемую работу, я бы не смог на нее устроиться, потому что я «гость» в США, так что мне нельзя зарабатывать деньги[461].
Шёне ответил холодно. Несмотря на то что семья отдала золото по доброй воле, он считает, что 2,1 миллиона франков — слишком много для Пауля. Рейхсбанк, продолжал он, согласится на 500 000, а то и меньше. Как и ожидалось, Пауль вышел из себя, и собрание отложили.
Гретль и Джи тут же уехали в Вашингтон. Блох отозвал Пауля в сторонку и сказал, что не доверяет его сестре, поскольку та уже не первый раз выступает против него на стороне нацистов. Пауль отмахнулся от этого подозрения: «Так только кажется. Моей сестре нет резона отдавать предпочтение Рейхсбанку. Мы плохо ладим, но она не может вести себя бесчестно»[462]. Впрочем, на следующей встрече он изменил свое мнение.
Было важно, чтобы все Витгенштейны держались общей стратегии против Рейхсбанка, но Гретль и Джи, уехавшие в Вашингтон, не могли и не хотели оставаться на связи. Блох звонил их адвокату, но тот ответил только, что ему наказали ни с кем не разговаривать. В день встречи Гретль позвонила и сообщила, что ни она, ни ее сын не смогут приехать пораньше, а прибудут в то же время, что и Индра с Шёне. Но Блох преподнес ей сюрприз: войдя в комнату, она резко спросила: «Где немцы?»[463]«Мы отменили встречу, — сказал он, — нам нужно сначала решить, что им говорить». Гретль была заметно потрясена, но села. Уочтел открыл слушания, кратко обрисовав ситуацию. Когда он закончил, Джи произнес поучающе: «Я с большим интересом слушал ваши несколько затянутые объяснения, но хочу сказать, что некоторые из присутствующих ничего не понимают, и я не хочу, чтобы они здесь присутствовали»[464].
— Если вы говорите обо мне, — ответил Уочтел, — то вы ошибаетесь. Я веду аналогичные споры с немцами и знаю, что надо делать.
— Я не про вас.
— А про кого же? — спросил Пауль, стараясь сдержать гнев на, как он скажет позже, «бесстыдную наглость вонючей гниды, моего племянника».
— Я говорю о моем дяде Пауле и господине Блохе, — сказал Джи. — У меня нет времени их слушать, в моем случае нужно все урегулировать за полчаса, поскольку мне надо успеть на поезд.
— Да какое мне дело до вашего поезда! — закричал Пауль, придя в ярость от той мысли, что переговоры о состоянии в миллионы долларов подгоняется под расписание движения поездов.
— А какое мне дело до ваших денег! — закричал Джи, ударив кулаком по столу.
Гретль тут же увела брата в смежную комнату и сказала: «Ты не имеешь права защищать свои деньги. Тебя бы вообще здесь не было, если бы не я».
