Не стреляй!
«Кукушка»
— Существуют неизбежные каноны, как можно и как нельзя говорить о войне. Они были для вас препятствием при работе над фильмом?
— Разумеется, нет. Я не творец канонов и терпеть их не могу. Так как по образованию первому я всё-таки историк, поэтому пристрастно отношусь ко многим деталям, которые раздражают меня в отечественных фильмах о войне. Маленький пример: я часто в кино вижу, как немцы бегут в атаку наперевес с автоматами. Автоматом был вооружен только ефрейтор — командир отделения, все же остальные имели обычные пятизарядные винтовки или карабины. В принципе, это всё мелочи, но мне они важны. Вообще война — сложная вещь, противная. Я никогда не понимал войну прямого контакта. Ведь еще в конце девятнадцатого века люди воевали на расстоянии трехсот саженей. А затем это расстояние стало увеличиваться, увеличиваться… Самый свежий пример — «Буря в пустыне», когда американцы ближе чем на два километра к себе не подпускали. Технология войны диктует свои условия, а условия меняют ее суть. Хотя суть остается прежней — нет ничего более паскудного и гнусного, чем война.
— А почему об этой войне вы решили рассказать именно сейчас?
— Это произошло случайно, хотя в каждой случайности есть свои закономерности. Знаете анекдот, когда кто-то попросил Дали нарисовать картину, он чиркнул три раза карандашом по бумажному листу и запросил за это несколько тысяч долларов. Ему говорят: «Вы же это сделали буквально тремя мазками!» А Дали ответил: «К этим трем мазкам я шел всю свою жизнь». Не знаю, можно ли сказать, что внутренне я шел всю жизнь к «Кукушке», и всё-таки есть определенного рода закономерность в том, что как-то раз Виктор Бычков и Вилле Хаапасало попросили меня написать пьесу на трех человек. И даже рассказали какую-то нелепую, глупую историю про то, как финский и русский солдаты во время войны 1939–1940-х годов попадают на хутор к карелке, и там возникает нечто вроде любовного треугольника. Потом вместо карелки возникла девушка-саами, или лапландка. Мы, русские, в свое время представителей этой нации называли лопарями. Эти люди — один из древнейших народов Северной Европы. Они носители очень своеобразной культуры. Так родился замысел «Кукушки». Надо сказать, что в русском языке слово «кукушка» имеет негативный оттенок: «кукушкины дети». Чтобы его смягчить я даже уточнил в сценарии: «Кукушка, или Кукушка, взрастившая птенцов». Это «подназвание» для меня было важнее названия. Кроме того, «кукушка» в русской историографии это еще и снайпер-финн. Я слышал много интерпретаций, почему это именно так. Думаю, что всё идет от всем известной поговорки: «Кукушка, кукушка, сколько мне осталось жить?» Снайпер определяет это время.
— Саша, а если бы противоборствующие силы в Персидском заливе встретились лицом к лицу, тогда бы войны не было?
— Не думаю. Просто американцы — высокотехнологичная нация, они и Вторую мировую так же вели. Мой отец воевал в американской армии попал в плен на острове Эйзель, бежал, а в 1944-м году в американскую армию попал в так называемый русский батальон. Это была война совершенно другая, чем наша. У нас мозги так устроены, что мы берем мясом. Это вдвое противно, потому что воевать надо умно. Впрочем, воевать умно можно, лишь когда есть много денег. Американцы замечательно разыграли jack-pot в Афганистане, сколько они там пообещали? 27 миллионов? Не знаю сумму, это не важно. Как только они ее объявили, война закончилась. Все противоборствующие силы бросились ловить Бен Ладена, и больше там делать в принципе было нечего. Это и называется: воевать умно. Хотя война по своей сути — все равно грязное и безумное дело. Это может понять только человек, в которого стреляли, который испытал близость смерти. Но наш фильм-то не об этом, не о войне.
— А почему это фильм не о войне?
— Война это лишь фон действия. Перед нами — враги, точнее, нормальные люди, которых заставили быть врагами. Брутальный офицер Картузов пишет стихи. Утонченный финн-смертник Вейко хорошо знает филологию. И наконец, женщина — Анни, которая живет в небольшом стойбище, в своем маленьком пырте, и которая, как ни странно, понимает о мире больше, чем они. Существуют культура истинная и культура привносная. Ведь мы всегда привносим в понятие «культура» много лишнего. Можно сказать: «Я люблю». А можно вокруг этого «я люблю» выстроить массу философских концепций и учений, но всё равно в их сердцевине остается простое: «я люблю». Или: «я не люблю», «я хочу есть» и так далее. Для меня Анни — носитель именно этих корневых понятий, и она помогает понять друг друга этим людям, не по своей воле ставшим врагами.
— Для вас было главным каким-то образом, превратить это «не люблю» в «люблю»?
— Нет. «Люблю-нелюблю» — понятия четкие. Картузов-Пшолты не может полюбить Вейко. Но он может его понять как человека, как равного себе. Точно так же и Вейко может понять Картузова как равного себе. Они говорят на разных языках, но всё равно могут достичь взаимопонимания. Это что-то вроде «Вавилонской башни наоборот». Устроил народ Вавилонскую башню, бог разгневался, и мир раздробился на кучу языков. Но это не значит, что люди утратили свою сущность как люди. Они просто стали говорить на языках, и всё. Вот и мои герои говорят на разных языках. Все трое. И всех их объединяет единый биологический принцип: все живое живет ради продолжения своего рода. Ведь это абсолютно нормальная постановка вопроса. И поэтому для меня наша Анни, живущая по этому принципу, — воплощение нормы жизни. Она не хочет, чтобы после нее ничего не осталось. Поэтому это как бы естественно, нормально. И так же нормально вовремя сказать: «Люди! Зачем вы бьете кого-то и стреляете в кого-то?» Наш Вейко говорит, почему вы не умеете слушать, сразу же стреляете? Научитесь слушать, попытайтесь научиться этому простому делу. Человек везде и всегда — человек, хотя ему иногда приходится быть солдатом. И неважно, что у него в руках — сарисса времен Александра Македонского, или винтовка М-16 или АКМ в наши времена, он всё равно остается человеком. Точнее, если вы его воспринимаете как солдата — он солдат. А если вы его воспринимаете как человека — он человек. Так давайте его воспринимать как человека.
