потому, что молчали об этом немцы. Верили, наконец, потому, что позывные Центра не были использованы немецкой контрразведкой.
Генерал выслушал очередное сообщение полковника, помрачнел, долго о чем-то думал.
— На вылет новой группы пока разрешения давать не хочу. Подождем… еще несколько дней. Тем более, что в Прибалтике фронт пока статичен. Подождем.
Прошло еще пять дней, и снова полковник доложил о том, что группа «Балтийцы» на связь не вышла.
— Так. Но и позывные Центра противник пока не использует?
— Не использует, — подтвердил полковник.
— Больше ждать не будем. Позывные были только у командира и радиста. Доверимся. Высылайте в этот район еще одну группу. Что там у вас еще?
— К нам могут обратиться родственники членов группы…
— Скажите им то, во что мы верим сами, — печально сказал генерал. — Следы отыщутся. Позывные должны быть услышаны.
И снова полковник и радисты Центра просиживали у аппаратов, рассылая по Прибалтике каскады цифр. Но ни Лючия, ни Елена, ни Сильва не откликались.
А на эстонской земле службы «Абвер», «СД» и гестапо с тревогой наблюдали, как чьи-то незримые руки выводят из строя подвижной транспорт, дороги, средства связи гитлеровской армии. Как взлетают на воздух оружейные склады, эшелоны, бригадные и батальонные штабы. Испаряются особо секретные документы. Перехватываются оперативные донесения.
Но действовала ли здесь дерзновенная мысль Сильвии Восковой и ее товарищей — в Центре пока не знали
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ.
КОМИССАРЫ ИДУТ ВПЕРЕДИ
Сестра милосердия слегка приподняла его, он жадными шершавыми губами припал к стакану, пил бы не переставая, если бы она мягким движением не уложила его на подушки. У сестры была длинная фамилия Фесвиточнинова, и он, несмотря на страшные боли в ушах — тиф сопровождался гнойным воспалением желез, — еще находил в себе силы для легкого подтрунивания.
— Сестра, — из его горла вырывались хриплые булькающие звуки, в которых иногда тонул голос, — сестра, у нас был начдив, он любил менять фамилии. Жену мою он перекрестил на Каляеву. Вас бы он перекрестил на Ветчинову…
Она не обижалась. Впервые она наблюдала такое мужество, вступившее в единоборство с двумя, пожалуй самыми страшными, болезнями двадцатого года.
— Пить! — просил Восков и в ту же секунду напоминал сестре: — Доктор просил меня поить не часто, помните?
Иногда он метался по кровати, охваченный жаром, и сквозь стиснутые губы по комнате разносились приказы себе и сестре:
— Ничего, доскачешь… Комиссары идут — сам знаешь где… Сестра, не давайте мне срывать тампоны…
Потом вдруг открыл глаза.
— Шаги доктора. А еще чьи? Начдива. Сестра, дальше дверей его не впускайте. Ему воевать, а мне… — И радостным шепотом: — Лазареты проверяете, Николай Владимирович? А Леонтьев зачем? Где комиссарово место, Евсей?
Куйбышев, предупрежденный сестрой, стоял в дверях, был он в халате, наброшенном поверх гимнастерки. Леонтьев, неуклюже ступая, протолкался в палату, присел у окна на стул, гулко сказал:
— Комиссарове место уже всяко не здесь. Дивизия тебя просит не залеживаться.
Куйбышев мягко пояснил их приход:
— Еду на позиции, Семен Петрович. Хотел вас порадовать. Укрепления добрармии по линии Батайск–Койсуг–Азов прорвали.
Восков откинулся на подушки.
— Спасибо, начдив, хорошую новость привезли. — Тяжело задышал. — Комбригам надо напомнить… Быть начеку. Побывать во всех ротах. Корниловцы могут ударить с Кубани…
Сестра сменила компресс, он срывающимся голосом спросил:
— Начдив, что сказал доктор? Только — правду!
Куйбышев своим спокойным ровным голосом сказал:
— Положение у вас тяжелое, Семен Петрович. Но врачи надежды на выздоровление не теряют.
— В чудо верят? — Усмешка пробежала по лицу, и тотчас он снова — на какую-то секунду — стал прежним Восковым, каким его знала Девятая стрелковая: — Впереди Кубань и Кавказ. Проверьте весь комполитсостав. Многих скосил тиф. Не бойтесь выдвигать молодежь. — Жадно глотнул воздух, замолчал. Потом послышалось прерывистое: — Таран должен прибыть с пополнением… А кто заедет в Полтаву? У меня там трое… под беляками..
Он начинал бредить. Куйбышев потер висок, козырнул, вышел. Леонтьев встал, на цыпочках пошел к двери, по дороге наткнулся на тумбочку, задел графин, опрокинул его с грохотом, зачертыхался. С кровати донеслось:
— Да, Евсей, не в гостиных ты рос. Постой… Главного дела не решили.
Начальник политотдела вернулся.
— Какое там главное! Главное для тебя — поправляться.
— Главное для меня, — очень тихо, но выразительно сказал комиссар, — чтобы дивизия была по-прежнему боеспособной. Кто будет военкомдивом? — встретился с напряженным взглядом Леонтьева, решил пощадить его: — На время моей болезни.
— Коммунистов много, — сказал Леонтьев. — Подскажем Реввоенсовету… если понадобится.
— Уже пора, — резко сказал Восков. — Что ты думаешь о Григории Таране?
Леонтьев оживился:
— А что? Кандидатура хорошая. Молодой, боевит.
— Значит, представляй, — сказал Восков устало.
Сестра шепотом попросила Леонтьева оставить больного.
— Еще минуту, сестра, — остановил ее Восков. — Евсей, я записку штабным адъютантам приготовил… У Каляевой возьмешь… Пусть хлебные эшелоны для питерцев отправляют… Немедленно! За счет излишков у донского кулачья. Да что ты плачешь, чудак? Я еще жив! Мы еще беляков постреляем с тобою…
Сестра почти силой увела Леонтьева. Сменила повязки. Семен выпил сладкую, пахнувшую степными травами настойку, задремал. Вдруг не то в дреме, не то проснувшись, зашептал:
— Каляеву ко мне, сестра, пореже пускайте… Она ждет ребенка… Недостает еще ей заразиться.
Но Каляева приехала утром из Третьей бригады, вошла в палату, громко сказала, будто угадывая мысли Семена:
— Зря будешь гнать. Все равно не уйду. Сегодня солнце, весна. Хочешь, окно отворю? Доктор разрешил.
— Хочу, — благодарно сказал он.
Теплые лучи мартовского солнца ворвались в палату.
— Жужжащая пчелка… Как себя чувствуешь? С кем спорила? Как настроение бойцов?
— Слишком много вопросов, — сказала она.
Поставила в кружку первые полевые цветы — мать-и-мачеху, — будто заслоняющиеся стебельками от взглядов, желтоглазые. Присела на табурете у ног больного, заговорила — знала, чем порадовать — о вылазках, атаках, энтузиазме бойцов.
— Хорошо будут, наверно, жить люди, — прошептал он. — И наш ребенок… Слушай, Сальмочка, как ты назовешь его? Или ее? Пусть имя напоминает тебе бурю, которую мы пережили… Решай сама… Ты — мать…
— Ребенок будет носить имя Воскова, — гордо сказала она. — И это уже будет напоминать о революции.
Вдруг она прочла в его взгляде укоризну.
— Нас было много, — с трудом сказал он. — Мы не музейные экспонаты. Мы рядовые партии. Помни и научи этому детей.
И снова его пронял тифозный жар.
— Дети, — застонал он. — Поезжай в Полтаву… Кто им поможет? Поезжай в Полтаву! — Он приподнялся, оперся руками о подушку, ему казалось,
