будет, голышом убегу.
— Здесь отныне дом твой.
— Ну уж нет! С меня ваших злодеяний хватит! Я хочу спокойной привычной жизни, слышишь? Без всего этого сказочного дерьма!
Кощей протянул руку:
— Со мною править будешь. Женой назову, единой плотью своей.
— Чего? — невозможно было поверить в услышанное. — Не хватало еще с маньяком жить. А ты маньяк, убийца! — и я оттолкнула руку, тянущуюся погладить меня по лицу.
Кощей качнулся от слабого удара и, подняв на меня глаза, полные то ли радости, то ли обожания, скомандовал:
— Ступай по пятам моим!
Стена купальни расступилась — чудеса когда-нибудь здесь кончатся? — и мы вышли на поляну, опоясанную черными мертвыми деревьями.
Прямо посередине стояла конструкция, весьма напоминающая колодец. Последовала еще одна просьба:
— Встань по правую руку.
Я повиновалась, но не успела осмотреться, как перед колодцем появился человек. Он был хорошо, даже дорого одет, но растерян и испуган.
— По болоту бродит, не здесь. — Кощей пристально смотрел на меня. — Позови водицу!
Я не спросила, как, уже откуда-то знала — сложила ладони лодочкой. Из колодца потянулись тонкие прозрачные струйки и слились в лужицу в моих руках.
— Взгляни…
Экран возник мгновенно, погружая меня в чужую жизнь. Уже знакомый мужчина сидел за столом и что-то с улыбкой объяснял старушке, прижимающей к себе целлофановый пакет. Она кивала, но в глазах еще оставалась неуверенность. Но вот прозвучал решающий аргумент, морщинистые руки принялись разворачивать сверток и выкладывать разномастные пачки купюр, перетянутые детскими резинками для волос.
Смена картинки.
Бабушка лежит на диване. На руке манжета от аппарата для измерения давления. Рядом туда-сюда ходит сын. Он громко ругается с кем-то по телефону. Его жена машет руками, и мужчина выходит из комнаты. Бабушка плачет, женщина сообщает цифры давления, качает головой, но потом ободряюще улыбается, протягивает стакан с водой, гладит по щеке, утешая. Бабушка кивает, а потом отворачивается к стенке. Жена сына встает и тихонько выходит. В глазах ее боль и сожаление, в коридоре она утыкается мужу в грудь, тот гладит ее по спине, обещая и грозя карой мошеннику. Бабушка делает последний вздох и замирает навечно.
Мужчина мечется по поляне, не понимая, как оказался на ней.
— Есть ли зло за ним?
— Есть.
— Ответит ли?
— Ответит.
— Смерти повинен?
— Погоди! — я снова смотрю на экран, где тот же мужчина сидит в больничном коридоре. За несколькими стенами от него бьется маленькое сердечко. Оно цепляется за жизнь, борется, и молодой хирург, стоящий на ногах третий час, осторожно выдыхает.
— Нельзя смерти! — вода в руках мутнеет, но всё ещё прозрачна. — Ты что делаешь?! Я не могу, не имею права!
— Смерти!
— Нет! Пусть искупит. Или… Нельзя смерти. Зачем ты заставляешь меня решать? Это жестоко!
— Ответ держи!
— Хорошо! Пусть остается, пусть искупает вину. Боже! — тяжелая ноша ложится на душу. — Ты не отпустишь? Я не вернусь?
— Нет. Тебе судьбы вершить людские. Хочешь, в чертогах моих оставайся, хочешь — в избу Яги перебирайся. Воля твоя. Но отсюда нет тебе пути-дороги. Сына родишь — он наша замена, как срок придёт.
— А как же желания? Кто-нибудь уже спросит, чего я хочу? Ты же обманул меня!
— Не было обману, — Кощей дышит мне в лоб, и в дыхании его смешана полынь и свежий ветер. — И не будет!
— Тогда я хочу к Волче! Отпусти! Какая тебе разница, где мне жить? — развожу ладони, и вода, в которой видна суть человеческая, поднимается, распадается на мельчайшие капельки и становится серым облачком, тянущимся к небу.
Глава 29. Волчья ягода
Черное крыло плаща отсекает от колодца, и вот я стою перед избой охотника. Несколько волков вскочили на ноги и прижали уши, выражая безропотную покорность. Волнение сбивает дыхание: столько всего произошло за эти дни, а мы не поговорили, не объяснились, да и как рассказать гордецу, что его телом воспользовалась нежить? Заливистый девичий смех остановил на пороге, но я упрямо толкнула дверь. Волче вскидывает голову. Нет меня больше в этих синих глазах. Пустота в них. Червоточина.
— Горюха! — вскочил он с лавки, поправляя штаны. — Горюха моя! Думал, покинула, домой вернулась! Я тут… — он запнулся, покраснел. Погасли синие очи. Девушка собрала распахнутую рубаху и прикрыла юбками голые ноги. Она умнее, она поняла:
— Матушка, — склонила голову, — сбереги, охрани!
— Живите в сытости! — сдавлено выпалила я и выбежала вон.
Волки окружили, я гладила серые морды.
— Дураки вы… уходите от него, он не перестанет убивать никогда. Он меня убил. Я приму, уходите от него…
Шла по пробивающейся к свету первой траве. Придерживала ветки с полопавшимися почками. А как дошла, прижалась к морщинистому стволу, и всё, что запрещала себе вспоминать и переживать, заново всколыхнулось: запах крови, вонь черных душ, сильное обнажённое тело с чужими глазами. Птахи кружили надо мной, садились на плечи, весело щебетали, терлись крошечными головушками о мои щеки. Утешали.
— Дядька Лешак, один ты у меня и остался тут, — шмыгнула я носом, — даже Волче… Жить не хочу, постыло всё! Нет веры никому, дяденька!
Гибкие побеги обвили спину и плечи, зеленые листочки шелестели у самого лица:
— Поплачь! — шептали они. — Живи!
И я плакала, ревела белугой, кричала и выла, глядя в серое небо, выпуская боль и отвращение, страх и отчаяние, так долго копившиеся.
Лешак шептал и шептал мне ласковые слова, пока последняя слезинка не вытекла из глаз. Рассказывал мне о том, как я буду жить, как носить и растить необыкновенное дитя. Объяснял, что сила моя почти безгранична, и на рубеже мертвого, только я смогу удержать живое. Что граница миров — не преграда, и то, что полюбить нельзя, станет роднее любимых. Что жертвуя — получаешь в другом. Леший укачивал меня на крепких ветках, и я задышала легче.
— Дядька Лешак, а волчья ягода — она какая? Покажи?
— Век от века растет она, корни под землёй далёко стелются. Ждет своего часа, соком наливается. А потом пролитой крови напьется и выходит к солнышку.
— Какой крови?
— Верной крови, без корысти за другого отданной.
Теперь я смогла найти дорогу, мне не нужны были приметы и помощники, бежала, цепляясь жемчужинами за ветки,
