Ты, конечно, мне не скажешь, кто тебя с рыбой послал, откуда и куда, а?
— Не скажу, — Хромов помотал головой и заплакал сильнее, он еще был мальчишкой, этот крутоплечий здоровяк с легко заливающимся румянцем лицом и добрыми глазами. Глаза у Хромова действительно были добрыми и беспомощными — а может, это только оттого, что на душе у Хромова смутно, темно, и сейчас он, когда в беде, — такой, а завтра, когда выкарабкается из беды, будет другим?
Вряд ли. Иначе Балакирев ничего не смыслит в пирожках с повидлом, не знает, как в белое пухлое тесто засовывают сладкую начинку. Он был доволен, что Хромов сказал «нет». Если бы тот окончательно раскис, раскололся на тропе, стал каяться, нюнить, говорить, что это не он виноват, его втянули, пригрозили ножом, напильником или — чем там еще? — кувалдой, начал выкладывать то, что знает и чего не знает — чего не знает, обязательно было бы больше, — Балакирев куда бы хуже отнесся к Хромову. Извините, конечно, может, такая точка зрения идет вразрез с тем, что принято, и какой-нибудь милицейский чин из областного управления отругает Балакирева, Балакирев, конечно, ругань примет, пропустит через себя, как песок воду, почешется шрамом о косяк и поедет домой, огорченный, но при своем мнении останется. А чин из области пусть остается при своем. То, что Хромов говорит «нет», указывает: есть еще в парне некая честность — пусть даже и та, за которую бьют по рукам, есть завязь, из коей выпустится цветок, а вот каким будет этот цветок — вопрос второй, тут нужна воспитательная работа.
— Значит, нет? — на всякий случай уточнил Балакирев.
— Нет, — Хромов снова мотнул головой.
— Ну и не надо, — проворчал Балакирев. Впрочем, без всякой досады, больше потому, что ворчать в таких случаях просто положено. — Я и без тебя знаю, кто подбил тебя на это дело, какой, так сказать, конкретный человек, откуда ты шел и куда конкретно стремился — все конкретности твоего похода мне известны. Значит, не скажешь?
Хромов молчал, опустив большую, аккуратно постриженную голову — небось стричься-то в райцентр либо даже в сам город Елизово ездил, по журнальной картинке выбирал причесочку: что больше к глазам, да к ушам, да к бровям подходит — все делает парень, чтобы Людмиле понравиться. И никого не выдает.
— Ну и не надо, — произнес Балакирев одобрительно, — бери-ка ты, молодой человек, рыбу на плечо, сил у тебя поболее, чем у меня, и пошли. Пошли, пошли!
— К-куда? — едва слышно спросил Хромов, губы его обиженно поползли в сторону, вновь сделались мокрыми.
— Во дает! — не выдержав, восхитился Галахов, помигал фонариком, изображая некую морзянку. Он словно бы сигналы на небо, в облака посылал. — Будто в самом деле не знает, куда в таких случаях идут.
— А он и в самом деле, Валя, не знает, — впервые назвав Галахова по имени, сказал Балакирев, залез под тужурку и привычно одернул на себе рубаху: спина была голой. Поправил кобуру с пистолетом. — Вот потому-то наша задача с тобой деликатная и особо сложная.
— Чего тут деликатного? Есть цель — руби ее, бери преступника за горло.
— Разный бывает преступник, Валя. Иной преступник — не преступник, его сделали таким. Судить надо такого, кто превратил его в преступника. Двинулись!
Шли молча. Впереди Хромов с тяжелым грузом — в такт шагам он покряхтывал, ноги у него скользили неуправляемо, Хромов заваливался, обтирал плечами стволы берез, камни, сплевывал на землю слезы, он шел почти вслепую, и участковый не мешал ему — Балакирев с Галаховым следом.
— Может, помочь ему? — спросил Галахов. — Завалит сейчас вещественное доказательство куда-нибудь в темень — не найдем.
— Не надо. Не мы с тобой этот куль притащили сюда.
— Никогда не думал, что засада может быть какой-то… — Галахов посветил Хромову под ноги, чтоб тот лучше видел, — такой… м-м-м… Я приготовился к стрельбе, «Макаров» свой почистил, «маслят» в карман наложил, внутри все горит, трясется — первый раз ведь в засаде, а тут все скучно и обыденно, Петрович. Как путешествие с печки на лавку — дорога, хорошо известная.
— Вот и добро, что все так скучно и обыденно, ты еще и сам не знаешь, какое это добро. Просто отличная засада, и мы с тобой с нею хорошо справились. — Балакирев закряхтел на манер Хромова, словно бы передразнивая его, повел вперед правым плечом: опять боевая рана. — Я уже знаю все — и почему Лескина убили, и кто убил, и кто вот его, — Балакирев ткнул пальцем в сгорбленную хромовскую спину, — с пути истинного столкнул, и кому это надо. Знаю, кто убил второго парня, хотя не его нужно было, наверное, убивать: одного не знаю — почему его убили?
Имелись еще «белые пятна» в этом деле, которые надо было исследовать, побегать по ним, словно таракану, усами пощупать, десятка полтора листков извести на «геометрию» и, вполне возможно, ответы на вопросы не получить…
— Ох, Людмила-а! Ох, Людмила-а! — крутил головой Балакирев, чертя карандашиком привычные фигуры. Руки крупные, костистые, мослаки в запястье, что картофелины в хороший урожайный год, калиброванные, — крепкие руки. Обшлага рукавов едва дотягиваются до запястий. — Красивая девушка! Нежная, светящаяся, косточка хрупкая — тростинка, а не девушка, на тебя даже дышать и то, кажется, опасно, ну ладно сама за хитрым своим папашкой поплелась, иначе джинсов вовек те не видеть, но зачем ты с собой хорошего парня увлекла? Ему-то джинсы зачем? На зубы, что ль? Ох, Людмила! — Балакирев крутил головой, будто его снова начало жечь под лопаткой.
— Природа преступлений, Сергей Петрович, давно известна, — майор распечатал очередную пачку сигарет, — почти всегда это — слабость. Слаб человек, уступает самому себе, уступает ножу, деньгам, отцу, джинсам — и идет на преступление. Ваша распрекрасная Людмила — не исключение из правил.
Балакирев сжал кулак и с силой грохнул им по столу.
— Ну, механик Снегирев! Ты и за себя и за дочь свою должен сполна ответить! По двойной мерке!
— Вы напрасно жалеете Людмилу Снегиреву, Сергей Петрович, — майор с наслаждением затянулся, выбил несколько колец дыма: у него была своя «геометрия» — кольца, квадраты, ромбы — и все из дыма. — Она — вещь в себе. Знаете такую категорию людей: вещь в себе?
— Да я ее с ночного горшка, извините, знаю. С детских яслей, с детского сада!
— Людмила ваша — человек опасный. Не менее, если хотите, опасный, чем папаша.
— Это уже, товарищ майор, чересчур. Извините, конечно. Но… — Балакирев покрутил в воздухе рукой, будто дымные нитки наматывал на пальцы, подосадовал на себя: слишком много он делает
