— Видно, что так.
— Вот как она вырядилась, и, говорят, словно на брачный пир, так великий князь и вошел в терем. Ну уж тут, вестимо дело, долго бы с ним торговаться не стала; да вдруг, откуда ни возьмись, сын ее, княжич Изяслав. Он подал государю обнаженный меч и сказал: «Ты здесь не один, родитель мой, — пусть сын твой будет свидетелем!» — У великого князя так руки и опустились.
— Кто знал, что ты здесь? — сказал он, бросил меч наземь и ушел из терема.
— И не казнил ее?
— Не только не казнил, да еще простил и, как говорят, отдал ей в удел землю Полоцкую.
— Эко диво, подумашь!
— Ну вот поди ты!.. И все надивиться не могут, ума не приложат, что с ним сделалось? Бывало, ему голову смахнуть, как шапку снять! Чай, и ты слыхала Вахрамеевна?
— И, батюшка, всего не переслушаешь! Да и что нам до того, что деется в княжеских палатах: люди мы мелкие. Скажи-ка, лучше, мое солнышко весеннее, зачем изволил ко мне пожаловать? Иль есть нуждица какая?
— Есть, бабушка, есть.
— А что, уж не зазнобушка ли какая? Не сокрушили ли добра молодца очи ясные? Не приглянулась ли тебе какая красоточка? Так что ж — попытаемся: ее не приворожу, так авось тебя отшепчу.
— Эх, нет, Вахрамеевна!
— А что ж, мой кормилец? Чем себя губить, лучше горю пособить.
— Да речь не о том; я пришел к тебе затем, чтоб ты поворожила, где нам отыскивать нашу пропажу.
— Пропажу?
— Да, у нас в селе Предиславине дней пять тому назад украли серебряный кубок.
— Вот что! Пожалуй, батюшка, пожалуй, зачем не поворожить.
— Так ты угадаешь?
— Угадать не устать, да только бы, кормилец, было и мне за что тебе спасибо сказать.
— Прежде поворожи, а там посмотрим.
— Эх, батюшка, батюшка! Да ведь дело-то таковское: от старшего наказано даром не ворожить, рук не подмажешь — язык не повернется.
— Ну, ну, вот тебе две ногаты! — сказал Садко, вынимая их из кошеля. — Да смотри, Вахрамеевна, не вздумай меня морочить: ведь я не кто другой.
— Только-то? — пробормотала старуха, посматривая на две мелкие монеты, которые Садко положил ей на ладонь.
— Отгадаешь, так еще дам.
— Еще!.. Знаем мы, батюшка: ведь все посулы тороваты, а как придет до расплаты, так и в кусты. Ну, да так и быть, мы люди знакомые, — прибавила старуха, завязывая монеты в уголок изношенной тряпицы, которая служила ей платком. — Смотри-ка, кормилец, сиди смирно: не шевелись, не говори, а пуще всего не моги тронуться с места, а не то худо будет. Да постой-ка, батюшка, скажи мне, как ты мекаешь, чай, это спроворил кто ни есть из домашних?
— Сдается, что так, бабушка.
— Так нишни, кормилец, у меня вор-то сам скажется.
Старуха подошла к котлу и помешала в нем железным ковшом. Вода в котле закипела, густой пар поднялся кверху, сова захлопала глазами, черный кот замяукал, а колдунья, продолжая взбалтывать воду, запела отвратительным голосом:
Чур, меня, чур!
Есть у меня сто слов С приговорками, А из тех ли слов Три слова заповеданных: Как шепну одно — Ходуном земля пойдет; Как другое скажу — Звезды ясные запрядают; А как третье вымолвлю Да перекинуся Через двенадцать ножей — Так солнце затуманится.
Чур меня, чур!
Старуха перестала петь, зачерпнула ковшом из котла и, поставив его на стол, принялась над ним нашептывать; потом, дунув несколько раз на воду, заговорила нараспев и покачиваясь из стороны в сторону:
А чье дело, тому худо: Чтоб не спалось ему и не елося; Чтобы черная немочь его, Как осину горьку, скоробила; Чтоб сухота, как могильный червь, Источила его заживо; А лиходейка-тоска сердце выела; Чтоб засох он, как былиночка, И зачах, как голодный пес; Чтоб сестрицы мои Поплясали и потешились Над его могилою; Повалялися, покаталися На его белых косточках.
Адское выражение лица колдуньи, ее неподвижный змеиный взгляд, сиповатый голос — одним словом, все было так отвратительно, что сам уродливый Садко, и телом и душой похожий на чародея, присмирел, как овечка. Он стирал украдкою холодный пот, который капал с его безобразного чела, прижимался к стене, чтоб быть подалее от колдуньи, и едва смел переводить дыхание.
— Ну вот и дело с концом! — сказала старуха, пошептав еще над водой. — Я отолью тебе в кувшинчик, а ты уж сам, батюшка, иль въявь, или тайком, как хочешь, только дай всем вашим челядинцам хлебнуть этой водицы.
— Хлебнуть! А ради чего, Вахрамеевна?
— Ради того, кормилец, чтоб татьба вышла наружу.
— Да ты этак, пожалуй, у нас всю дворню испортишь.
— Небось, родимый: кто не грешен в покраже, тому ничего не будет; одному лишь вору туго придется. Увидишь сам: или он подкинет вашу пропажу, или вовсе изведется и зачахнет.
— Ну, Вахрамеевна, — сказал Садко, поглядывая с почтением на старуху, — вижу я, что тебе наука далась. Послушай, бабушка, если ты ухитришься да поможешь нам в другом дельце, так тогда и я тебе скажу: «Шей, вдова, широки рукава, было б куда деньги класть».
— А что такое, батюшка?
— А вот что, — продолжал Садко, понизя голос. — У нас этою ночью в селе Предиславине сделалась такая пропажа, что и сам господин наш, ближний княжеский ключник Вышата, нос повесил: что не лучшая жемчужина из сокровища княжеского сгинула да пропала.
— Как так?
— Да, бабушка, нынче ночью из села Предиславина сбежала первая красавица; да один детина, которого мы держали взаперти до поры до времени, дал тягу. А уж как он ушел, ума приложить не можем, словно в щелку пролез, окаянный! Боярин Вышата сказывал мне, что этот парень был прислан языком от одного опального молодца, которого теперь везде ищут, что этот-то молодец и сманил нашу красоточку, что теперь они должны быть вместе и, чай, близко еще от Киева — да только где? Вот в том-то и дело, бабушка! Ведь время летнее: им везде приют. Пожалуй, разошли хоть целую рать великокняжескую, а всех лесов дремучих и дебрей непроходимых не обшаришь. Лиха беда добраться им до Белой Вежи, а там и поминай как звали. Мало ли у печенегов наших выходцев! Говорят, в их главном городе, Ателе, целая слобода заселена киевскими беглецами да переметчиками.
— Вот что! — прошептала сквозь зубы старуха, которая, по-видимому, слушала с большим вниманием рассказ своего гостя. — Эка притча, подумаешь: сманить красавицу из села Предиславина! Ну, видно же, этот опальный детина заливная головушка!
