И на еще одного ирландца, в свое время известного и очень плодовитого романиста Джорджа Мура:
«Вчера ужинали у Хатчинсонов и встретились там с Джорджем Муром. Похож на старую серебряную монету: такой же белый, гладкий; руки, как плавники у моржа, щечки пухлые, коленки маленькие; говорит первое, что придет в голову, оттого, должно быть, так свеж и молодо выглядит; очень неглуп… Сам никогда не пишет – диктует, а потом, если услышит фальшь, передиктовывает. Шедевры за ним не числятся…» [179]
Карикатуры на лидеров лейбористов, на Гарди, Беннетта, Шоу, Джеймса, Йейтса и Мура – вовсе не предел язвительности, на которую способна Вирджиния Вулф: «Флаш» и – тем более – «Орландо» тому свидетельство. Если она кого не любит, то «кусается» куда больнее. Вот она «воздает должное» своей свекрови Флоре Вулф, которая и стенографией владеет, и в шахматы играет, и рассказы пишет (которые у нее иной раз берут) – и, «владея столь разнообразными искусствами, будет радоваться жизни до глубокой старости, как человек, играющий пятью бильярдными шарами одновременно».
Ниже – образчик сатирико-психологической прозы, которой бы позавидовал любой классик:
«Предстоящая встреча с миссис Вулф так меня удручает, скорее всего, потому, что мы обе не сумеем сказать друг другу ни одного чистосердечного слова. С ней говоришь, как с ребенком, – но ребенком с “чувствами”, ребенком с “правами”, с ощущением своей благопристойности и респектабельности, с ощущением того, что она твердо знает, что и как следует говорить и делать. Человек принципиальный, она, как и все принципиальные люди, втайне недовольна жизнью, ибо не извлекает из нее никакого удовольствия; от всякого непосредственного человеческого контакта такие люди отгородились высоким забором, отчего благодушествуют, только когда едят, получают комплименты или же делают какое-то доброе дело, к примеру, нянчат ребенка. Если же этот ребенок – Леонард, он вырастает и старается не иметь с матерью дела… Хуже всего то, что она порой до некоторой степени угадывает чувства, которые одолевают собеседника; может вдруг, если я от усталости замолчу, пронзить меня проникновенным взором и глубокомысленно заявить: “Вам бы следовало, Вирджиния, почаще думать о том, чту вы пишете, когда не пишете”»[180].
Cвекровь, сама того не желая, попала в точку; а впрочем, Вирджиния Вулф только об этом всегда и думала.
А вот каким видится ей бежавший от Гитлера в 1938 году знаменитый немецкий дирижер и пианист Бруно Вальтер (его она тоже невзлюбила – евреев, мы уже убедились, вообще не жаловала; Леонард – исключение): «…маленький толстый человечек; и мало приятный; и вовсе не великий дирижер». Изображает покинувшего Австрию Вальтера сумасшедшим, истериком и параноиком, не вполне понимая (а может, не особенно вникая), чту ему, еврею, грозило бы после аншлюса. «Говорить теперь можно только шепотом, повсюду шпионы…» – с насмешкой вспоминает она его слова.
Одним словом, шаржи, нарисованные Вирджинией Вулф, так сказать, с натуры, ничуть не уступают шаржам литературным – сановным гостям на приеме у Клариссы Дэллоуэй, например, или ироническому парафразу «Любовника леди Чаттерли» в 6 главе «Орландо».
Глава двадцать третья
Здесь и сейчас
Роман «Годы» Вирджиния Вулф анонсирует в дневнике как нечто совершенно новое, не имеющее ничего общего ни с «Маяком», ни с «Волнами»:
«В нем будет всё – секс, образование, жизнь и т. д. И время – с дальними и ловкими прыжками, словно серна через пропасть, от 1880 года до нашего времени и нашего места»[181].
И, одновременно с этим, – старое, более традиционное:
«В этом романе, мне думается, жизнь более “реальная”; больше крови и мяса».
