Один на один с чудищами. И судьба смеётся: где твои крылья? они мне нравились…
Может, и впрямь обратиться в сильфиду и улететь? Но как? Почему у меня не получается без Бэзила?
– Иди сюда, – наконец, заевшую пластинку меняет холодный спокойный голос, вместе с которым приходит уверенность. – Шагни вправо, видишь нишу?
Вижу, ныряю в неё.
И он проносится мимо чёрной тенью. И пространство наполняется воем подыхающих тварей.
Высовываюсь, слежу за битвой – от неё зависит и моя жизнь. Бэзил дерётся красиво, как в фильмах про боевые искусства. Легко, паря, но… ему не хватает сил. Дракона в нём ещё не разблокировали! А этих гадостей – несть конца.
И снова страшно, но уже за него. Сижу, кусаю кулак, чтобы не заорать, комкаю тетрадь: помогай, ну!
Он слабнет, теряет силы, харкает кровью, но вновь кидается в бой. По-другому не умеет. Такова его любовь: всё кому-то, ничего себе.
Не хочу овдоветь на второй день после свадьбы!
Достаю тетрадь, открываю светящиеся страницы. Мне нужно написать, но чем и как? Оглядываюсь вокруг. Сталактит рядом со мной – тонкий и острый, как стилос. И вырос буквально на глазах, когда я спряталась в эту нишу, никакого нароста не было. Отламываю, он тоненько звенит, широкий у основания, заострённый кверху – волшебная или дирижёрская палочка! Взмахнуть и…
Не выходит.
Даже магическим предметам, чтобы заработать, нужна подпитка. И тетрадь шелестит страницами, подсказывая, какая. Прокалываю палец, капаю кровью на лист. Капля растекается, словно дерево тянет во все стороны хрупкие первые ветки. Некоторые из них заворачиваются, другие вытягиваются в тонкие линии, пересекают страницу вдоль. На них – птицами на проводах – рассаживаются ноты.
– Песнь полёта! – всплывает название и повеление к нему: – Звучи!
И ноты вспархивают со страницы, кружат, касаются меня, чувствую их на языке, они пульсируют в крови, а потом – вырываются наружу: крыльями и песней.
Вовремя.
Бэзил падает, и твари сжимают круг.
Но мои перья разят их, как стрелы солнца, тьму. А песнь – разрывает в клочья. Громче, ярче, до белого накала ненависти и кристальности звука. Дальше – только свет. Красота. Сияние.
И ничего уродливого и страшного.
Абсолютная совершенная белизна.
***
– А мне ведь, правда, нравятся твои крылья.
Он сидит на облаке, болтает ногами, пахнет клубникой. Прыгуны толпятся вокруг, словно мохнатые маки брошенные на снег.
– Издеваешься, да?
Наклоняю голову, упираю руки в бока.
Он хихикает тонко, отбрасывает за ухо белокурый локон, в глазах – небесных, младенческих – шалят черти.
– Ты как с богом разговариваешь?
Нестрого совсем, и хлопает тонкой ладонью рядом: садись.
Сажусь и толкаю в плечо кулаком.
– А ты как помогаешь избранной? Одни вопросы, никаких ответов.
– Ты отлично справляешься!
– А ты – паршиво играешь с рубильником!
– Да ну, – картинно удивляется он, – никаких, как говорят в твоём мире, гаджетов. Ловкость рук и только.
Щёлкает пальцами: темнеет, невидно ни зги. Щёлкает – щурюсь на свет.
– Видишь! – довольный, как отличник, который только что решил сложнейшее уравнение.
– Взрослеть собираешься? – собираю всё своё ехидство.
Он хмыкает:
– Я старше, чем ты думаешь, – и вдруг гаснет, тускнеет, и глаза – стареют лет на тысячу за миг. Вздыхает: – Мне дали мир, а я не сберёг его. Хоть и старался! Теперь он погибает, – указывает пальцем ввысь. И там, в безбрежной голубизне, замечаю уродливую трещину. Как та, на картине Дали, где из яйца земного шара вылупляется нечто…
Всегда пугала, вздрагиваю и теперь.
– Смерть – рождение, – продолжает он, – мой мир гибнет. Кормил запретами, вот у него и случилось несварение. Теперь мир хочет очиститься, обновиться. Не мне его судить…
Тоскливо, потерянно смотрит вверх. Голос стихает, и новые слова – едва доносятся, не шёпот, грань слышимости:
– Сильфиды были прекрасны. И розы тоже. Знаешь, раньше повсюду росли розы: белые, красные. Сильфиды смеялись и пели. Гармония, идиллия. Всё сгинуло, пришла серость и уродство. Знаешь, почему я запретил искусства? Помнишь, когда в темноте пещеры в твоей голове зазвучала песня, – киваю, – что ты почувствовала?
– Диссонанс.
– То-то же!
Совсем грустно.
– Люди получают тех творцов, каких заслуживают. Знаешь, когда плохой портяжка пытается что-то, сшитое до него, перекроить по своим лекалам. Кромсает, чикрыжит, а в результате потом – выбрасывает. Негодное потому что. Вот так и они, поначалу только переделывали то немногое, что осталось от древних, извращали вусмерть. И мне стало жалко, запретил. Тем более прежнего осталось-то – нет ничего: один текст, «Божественная комедия», да картина, ты её видела в Эскориале, «Семь смертных грехов и четыре последних добродетели».
– И всё?
– Угу. Потому и нас и призвали. Мир, в котором нет текстов, лёгкий, как мыльный пузырь. И такой же хрупкий. Пфф и нету. И не осталось ничего, только радужная пыль на пару мгновений…
Я вижу её – радужную пыль лопнувших пустых миров. И вдруг осознаю весь слова «бессодержательно».
– Мир хочет родится вновь. Теперь уже – другим. Дай ему голос, сильфида. То, что рождается, должно голосить! Дай ему голос и Слово. Пусть он звучит на миллиарды парсек. Ты ведь слышала, как поют здешние звёзды? Ненастоящие. Злые звезды уничтожения. Их песнь груба и нелепа. Взлети, услышь, как поют миры. Напитайся этой музыкой. И подари песнь миру.
Зарываю глаза, становлюсь лёгкой, парю между жёлтым и синим медитативной розой15. И слышу мелодию: тонкую, дивную, изящную. В ней шелест ветра и крыльев, смех и шёпот, радость и печаль.
Она проходит сквозь меня. Исцеляя, исправляя, делая совершенной.
Улыбаюсь.
Да и Охранитель доволен: ещё бы, поняла! услышала! смогу!
– Подарю песнь – вернусь?
– А ты хочешь?
Лукавый, сам привязал к здешнему.
– Да, там папа, Маша. Ждут.
– А он?
Хитрый, умеет ранить.
– Он ведь будет там?
– Будет, – обещает.
– Смотри мне!
– Угрожаешь?
– Предупреждаю.
Он смеётся, белизна тает, растекается мороженным на солнце, и я возвращаюсь. Пока что – не домой.
***
– … не ушла!
