— Эф-фек-тивно!
Через полчаса приходит Рут.
— Ты готова?
— Ясное дело, подожди у автомобиля, я сейчас приду.
Она торопится. Надо оставить… какой-то знак.
За неимением лучшего она состригает щетину со своей старой зубной щетки. Это символизирует окончательный разрыв, думает она.
С лестницы доносятся быстрые шаги. Это она, та, другая, она кутается в черное пальто, у нее изумительно убраны волосы. Такая красивая!
— Ой, — восклицает она с улыбкой, — вы здесь! Как здорово!
— Да, э-э, я просто забираю остатки своих вещей.
— А Вернера нет дома! — с сожалением восклицает эта женщина.
— Ничего, я говорила с ним по телефону.
— Может, останетесь выпить кофе?
— Спасибо, — отрезает Ракель, закрывая свою большую сумку, — но мне пора ехать. Я приглашена на обед, и у машины меня ждет сестра.
— А, это была ваша сестра!
— Я оставила записку на столе. Я написала, что вы должны пересылать мне почту… чтобы я не теряла работу и деньги, и что вы можете оставить у себя телефонный аппарат, пока у меня нет своего жилья. Это мой телефон.
— Что-то еще?
— Да, до свидания, но это вы можете и сами прочитать.
Ракель медлит.
— И еще я остригла свою зубную щетку. Она лежит на столе.
Почему эта другая все время улыбается? Почему она такая красивая? Это нервирует Ракель.
— Как жутко! — улыбается другая, беря в руки щетку.
— Да, я думала, это что-то вроде ритуала… Показать, что я… что я больше здесь не живу.
— Но это же щетка Вернера!
— Нет, это мо… Правда? Ой! То есть простите! Я думала…
— Ракель, ты идешь? — кричит Рут из машины.
— Это моя сестра, мне пора. Было приятно…
Она проглатывает последнее слово. Та, другая, все улыбается.
«Если она нам помашет, я закричу», — думает Ракель.
Они едут в Стокгольм сквозь осеннюю темноту. Кружась в свете фар, пролетают листья. Ракель жалеет о выходке с зубной щеткой.
— Но он же мог передать привет! — оправдывается она.
— Он мог бы и сам приехать, — спокойно отвечает Рут.
Потом она говорит о том, как приятно вести машину вечером.
Потом они молчат.
Ремарки автора
С Вернером не происходит ничего страшного. Только не с ним. Он напевает «Ты лишь минуты счастья считай» и двигается дальше, как ни в чем не бывало.
Женщины в его жизни заменимы, да, он почти рад заменам: он может вернуться к началу своей гирлянды из реплик, и проходит еще какое-то время, пока его очередная женщина не начинает сомневаться на его счет.
Я придумал Вернера. Или, скорее, он сам себя придумал. В одной вечерней газете я прочитал на днях:
«Эрик, 22: Моя жизнь разрушена! (Эрик — вымышленное имя.)»
Вернер — вымышленное имя. Его жизнь — вымышленная жизнь. И что еще хуже: ему это нравится. Сколько бы Ракель ни разоблачала, ни обнажала его, сколько бы она ни бралась за него, ничего не происходит. Он охотно соглашается с тем, что она права, и ускользает. Принимай меня таким, какой я есть, или вообще не принимай, говорит он, выбирай.
Как будто у человека всегда есть выбор.
Когда Ракель оставила Вернера, он наконец-то смог впустить в дом свою любовницу. Так изменилась его жизнь, не более. Я говорю резко, но Вернер придуманный, он не обидится.
Хотя ты никогда не согласишься с тем, что ты придуман.
Или согласишься?
64
Даниель не поет. Он хотел петь и поэтому в четвертом классе пришел в хор, но учитель музыки прервал на середине «Шосальский вальс»[75] и спросил:
— Кто тут желает изменить мелодию?
Дети посмотрели друг на друга. У Даниеля мигом вспотели ноги. Учитель что-то пробурчал, и они запели снова.
Но уже через пару тактов он снова прервал их и сказал:
— Это Даниель. Даниель не попадает в мелодию.
Экзекуторы посмотрели на Даниеля с неприязнью и даже не завязали ему глаза, прежде чем выстрелить. Даниель отправился к двери и не успел даже открыть ее, как учитель снова устроился за пианино и заиграл «Шосальский вальс» сначала.
Позже учитель разыскал Даниеля, чтобы приободрить его.
— Главное — чтобы всем было весело, — сказал он, — приходи в хор.
И вот Даниель ходит в хор раз в неделю, но не поет. Он открывает рот, но не издает ни звука.
Раннее утро Дня святой Люсии. Даниель — звездный мальчик[76], он идет последним в шествии. Он идет не в такт. Колпак на голове качается. Подбородок под лентой чешется. Ему ужасно хочется в туалет.
Анна Нильссон, с венком и свечами на голове, — Люсия. У нее уже есть груди. Обычно ее волосы заплетены в косу, но этим утром она косу не заплела, и они спускаются до колен. Всем интересно, как она их моет.
Одиннадцатилетние школьники медленно и с достоинством вплывают в темный актовый зал. В руках у девочек горят стеариновые свечи.
Вкруг двора и дома Тихо ночь шагает, Солнце уже скрылось, Тени лишь мелькают[77].
Но хор по ошибке начал на терцию выше, чем нужно.
Девочки замечают это, только приближаясь к самому высокому звуку на повторе. Они краснеют. Люсия, продолжая плавно ступать большими шагами во главе шествия, чувствует, как позади нее поднимается волнение, и, когда кто-то дает петуха, она начинает хихикать.
Святая Люсия хихикает так, что венок съезжает набок. Она изо всех сил старается держаться с достоинством, но хихикают уже все, и святая Люсия хохочет в голос. Учителя смотрят на них, ничего не понимая. Дети в зале тоже начинают смеяться. Родители беспокойно вертятся.
Наконец Анна Нильссон заканчивает свои дела на сцене и кидается прочь из зала, а за ней устремляются хихикающие девочки, звездные мальчики и багровый учитель.
