Работы по сооружению станции на Кутсало можно было, собственно, считать завершенными, и Реммерт обратился в Технический комитет с запросом, на какой срок рассчитано ее действие и можно ли ее оставить на попечение подготовленного для этого персонала. Давая согласие на предложение Реммерта, главный инспектор минного дела контр-адмирал К. Д. Остелецкий добавил: «Что касается срока действия станции, то положительно пока ответить нельзя; надо полагать, что до снятия броненосца или до полного его разрушения она должна будет действовать»[623].
Эта бумага датирована 15 января. Лишь накануне Залевский, Рыбкин и приданная им команда прибыли к месту аварии. Перед выходом из Ревеля Залевский телеграфировал Попову, и в день прихода «Ермака» к местонахождению «Апраксина» Попов был уже на Кутсало. Тотчас же по прибытии «Ермака» приступили к установке связи с Кутсало. Так как связной телеграммы передать не удалось, то на следующий день на Кутсало были присланы по льду три офицера с броненосца «Апраксин».
На Кутсало, как только все было готово к сношениям с Гогландом, Реммерт завел «Журнал телеграфирования по беспроводному телеграфу изобретателя А. С. Попова между станциями Котка — Гогланд». Этот ценный документ сохранился в Военно-морском архиве. Журнал начинается со следующих слов: «В Котке, на острове Кутсало, приступлено к устройству телеграфа 23 декабря 1899 г. Окончено 16 января 1900 г. Телеграфирование произведено на расстоянии 41 версты по направлению N0 1°. Лейтенант Реммерт»[624]. Первая запись в журнале сделана рукой Попова 18 января в девять часов утра. Запись эта гласит: «Гогланд, Котка. Работаем третий день. Попов. Три офицера с „Апраксина“ прибыли вчера благополучно».
Как видно из отчета Залевского, к этому числу Рыбкин устроил станцию на «Ермаке» и, пользуясь воздушным змеем, принял переданную Поповым телеграмму, но подтверждения передать ему не удалось. Залевский, не зная, что Попов находился тогда на Кутсало, написал ему в Кронштадт о ходе работы на Гогланде (письма доставлялись «Ермаком», связывавшим броненосец с берегом). Письмо сохранилось в бумагах Попова и опубликовано Г. А. Кьяндским[625]. «Могу сообщить Вам радостную весть, — писал Залевский Попову 18 января, — сегодня мы получили совершенно отчетливо несколько Ваших телеграмм… В воскресенье (16 января. — М. Р.) получились только отдельные буквы… Сегодня сильный ветер и метель. Змеи держались очень высоко и были пущены с „Ермака“, который стоит у самого „Апраксина“, так что можно предполагать, что наш будущий телеграфный мыс отчасти затенял передачу. Мыс, на котором устанавливаем станцию, достаточно высокий, и от него идет совершенно чистое направление на Коткинскую станцию».
Письмо это Попов получил по возвращении в Кронштадт. На Кутсало же оставались в полном неведении, что делается на Гогланде. Попытка воспользоваться оптической сигнализацией оказалась неудачной. 19 января Попов занес в журнал переданную Рыбкину телеграмму: «Вчера следили за сигналами, ничего не получилось». Тогда было решено удлинить мачту. В своих воспоминаниях Реммерт впоследствии писал, что Попов с самого начала заметил, что высота мачты недостаточна. Об этом сказано и в журнале. 21 января Реммерт записал переданную на Гогланд телеграмму: «Телеграфирование на время приостанавливаем вследствие подъема мачты». Вслед за этим он занес: «Мачта удлинена». Как видно из рапорта Реммерта председателю технического комитета, вечером 22 января в Кутсало сигналили: «Мачта 175 футов готова», но ответа с Гогланда не последовало[626].
На Гогланде в это время работы по сооружению станции близились к концу. О том, в каких условиях они проводились, Рыбкин пишет в своих воспоминаниях: «На финском побережье станция беспроволочного телеграфа была устроена довольно быстро… Труднее пришлось на Гогланде. Здесь, вблизи „Апраксина“ никакого жилья не было, и радиостанцию пришлось устраивать на голом утесе, в версте к северу от броненосца. Прежде чем приступить к строительству станции на Гогланде, надо было доставить на утес массу строительного материала, привезенного на „Ермаке“ из Ревеля.
Выбранный нами утес возвышался на 82 фута над уровнем моря, выступал значительно дальше других мысов, и вершина его представляла ровную площадку, как раз достаточную, чтобы установить на ней телеграфную мачту и домик.
Самое большое затруднение встретилось в доставке на утес всего привезенного материала. В самом деле, протаскивать по узкой лесной тропинке длинные, грузные бревна, казалось, не было никакой возможности; доставлять же их непосредственно по льду было также нелегко из-за того, что лед у берегов острова нагромоздился торосами, достигавшими двухсаженной высоты, а обращенный к морю склон утеса оказался сильно обледеневшим. Тем не менее пришлось избрать этот единственный путь.
Первой поволокли мачту — бревно в 60 футов длиной и весом больше 100 пудов. Тащили всеми наличными силами, тут были и матросы, и портовые мастеровые с „Апраксина“, и островитяне. Волокли с большим трудом по глубокому снегу, расчищая дорогу через торосы ломами и лопатами, поминутно останавливаясь и затягивая „Дубинушку“.
Стало уже темнеть, когда мы, наконец, подошли к утесу. Казалось, что до нашей цели — рукой подать, но тут-то и было главное препятствие: огромный торос с одной стороны и обрывистый берег с другой образовали глубокую впадину, которую никак нельзя было обойти. Люди остановились в недоумении — что делать? Но размышлять было нечего: все равно ничего не придумаешь, а мачту втащить надо. Все отлично понимали это.
„Эй, Фунтиков, запевай!“ — вдруг раздался чей-то голос, и Фунтиков, отставной матрос-такелажник, вскочив козлом на льдину, преподнес нам такой куплетец, что даже утес вздрогнул от взрыва общего хохота. Затем последовало дружное „сама пойдет“, мачта, что называется, с дымом перелетела через торос и, взметнув своим концом тучу снега, скрылась в пади. Люди, облепившие ее со всех сторон, посыпались туда же, как горох, и потом буквально ходом взяли мачту на утес. К счастью, отделались только синяками.
На следующий день по проторенной уже дороге доставка грузов пошла легче, и можно было приняться за подготовительные работы по установке мачты. Однако поднялась метель, что чрезвычайно затруднило работу. На другой день ветер усилился до такой степени, что даже привыкшие ко всяким непогодам гогландцы были вынуждены покинуть утес.
В следующие три дня погода стояла прекрасная, — при умеренном морозе было тихо, — и работа у нас кипела в полном смысле слова. Телеграфный утес представлял собой настоящий муравейник. Там одновременно воздвигали домик для станции, составляли стрелы для подъема мачты, рвали динамитом углубление в скале для установки мачты и сверлили в граните дыры для обухов. На утес являлись с рассветом и кончали работу в лучах прожектора, направляемого с „Ермака“ на нашу горку, делая лишь один получасовой перерыв, чтобы закусить и обогреться у костра.
