Между тем скоро Новый год. По всему – проведу его в этих стенах. Одна радость – готовиться не надо – здесь на всем готовом. Утром спрашиваю начальника:
– На Новый год амнистии не бывает? Раньше могут выпустить?
– Если копита отбросишь, тот же день отсюда пай– дешь.
Ответ обнадеживающий.
Новогодняя ночь – как и все будничные. Карцер стоит на отшибе, поэтому тишина – звуки сюда не долетают.
Меж камерами ленивая перекличка.
– Начальник, когда 12 пробьет, крикни – хоть знать будем, что Новый год настал!..
– Начальник, подгони табачку в честь праздника!..
– Или заварочку!..
Из дежурки молчание.
– Начальник, амнистии уж не просим, так, по сигаретке на камеру раздай. Пачку всего, жалко, что ли?
Скрипит дверь дежурки, следом голос:
– На параша садись, кричи: тюрьма, тюрьма, дай сва– бода! Дай закурить, дай заварить! А-га-га!
И с грохотом захлопывается.
Боя курантов не будет. Запаха елки и апельсинов тоже.
– С Новым годом, братва!..
– В натуре, бля буду!..
Дежурный иногда в своей «козлодерке» громко говорит по телефону, и народ, видя, что тот занят, резко оживляется и начинает делиться новостями. Из них узнаю, что в камеру напротив поместили старого вора в законе по кличке Брильянт.
Пребывает он в таком же склепе, но на общем положении – с матрасом, одеялом и всем своим скарбом. По закону содержать его полагается в обычной камере, но ввиду «особой опасности и неблагоприятнго влияния на окружающих» держать будут здесь. Переговаривается он мало. Лишь коротко отвечает на приветствия и вопросы о состоянии здоровья.
– Эти суки-коммунисты держат меня в трюме, чтобы уморить. Эй, начальник, дай-ка кипяточку.
В ответ – тишина.
– Начальник, ты что там, в натуре, в уши долбишься? Кипятку дай!
– Щто стучишь? Два раз уже давал, лепнешь!
– Не лопну. А ты, если уже два раза давал, может, и мне подвернешь, хе-хе?
– Не блятуй давай, Брилянт, а то нулевка пасажу, – лениво врет коридорный и идет, гремя огромным железным чайником.
Через дверь слышны обрывки фраз их разговора.
– Слышь, начальник, Новиков, певец, в какой хате сидит?
– Не знаю. Гаварить не могу.
– Я здесь, напротив, – кричу я в щель кормушки, – здорово, Брильянт!
– Давай много не пиздите, – ворчит коридорный и уходит прочь.
– Здорово. Тебя за что сюда?
– Врач одна рапорт накатала, будто колес просил. Дали пять, потом десять добавили.
– Вот кумовка… А ты что, в несознанке?
-Да.
– Тогда понятно. Они, местные кумовья, со следствием так и работают. Несознанщиков – под пресс. Я вот тоже сижу здесь, жду этапа. Везут куда-то на восток, а куда – хуй знает. Приболел чутка, здоровье-то, сам понимаешь…
Так несколько дней переговариваемся от скуки. Потом его куда-то уводят с вещами, и сюда он больше не возвращается.
На пятнадцатые сутки пребывания чувства притупляются, и все тело – сплошная боль. Сквозь шум в голове слышу:
– Выходи.
Пытаюсь встать, ноги не слушаются. Ползу вверх по стене, царапая лоб. Вываливаюсь, держась за косяки.
Идти предстоит через двор. Коридорный подгоняет в спину.
– Давай, давай, шевели капитом…
Выходим на улицу. 1лаза режет нестерпимо яркий свет. После камерного полумрака солнце бьет по глазам, как ядерная вспышка. Ничего не успев разглядеть, слепну. Стою как вкопанный– куда идти? Все вокруг черно. Закрываю лицо ладонями, гляжу сквозь щелки. Из темноты потихоньку выплывают снег, стены и тропинка.
– Куда идти, начальник?
– В баня, потом в хата.
По дороге в камеру случается – по тюремным меркам – чудо: навстречу по коридору ведут Богдашова. Проходит мимо с безразличным лицом, не признав. Оборачиваюсь, кричу вслед:
– Серега!.. Куда ведут?
Его глаза оквадрачиваются.
– Еб твою ма-ать… – единственное, что может вымолвить он, узнав меня по голосу.
Его пихают в спину, не дают остановиться.
– Меня, наверное, на этап отправят. В Тагил или в Камышлов! – кричит он, удаляясь, не поворачивая головы.
– А я пятнашку сидел в трюме!
– Я знаю!
Его голос тонет в гулком коридоре.
В бане любезно дают поглядеться в зеркало. Из него красными глазами зыркает грязное бородатое чудище. Худющее, с впалыми щеками, покрытыми сыпью укусов.
– Красив до охуения! Вперед.
Возвращаюсь в свою 505-ю, как в родимый дом. В тюрьме закон: вернувшемуся из карцера– все лучшее на стол. Намазываю пряник маргарином. Эх, как я ел эти пряники!
Вечером половинкой тупущей бритвы «Нева», замотанной меж двух щепок, брею бороду. Вырвать ее – было бы не так больно. Жизнь наладилась.
Глава 20 Кум с ножикомОчередной карцер получаю за «установление связи с подельниками». Причина – чистая формальность. На самом деле – за выломившегося Вову-второхода. В подобных случаях главных участников сажают в трюм, после этого разбрасывают по разным камерам. Пять суток – это не много и не страшно, если идешь в первый раз – еще не знаешь, что это, потому есть дух романтики. Отсидев разок, понимаешь, на что идешь, оттого на душе невесело. Опять та же камерка № 2. Вши, клопы и комары уже в новом поколении. Прежние – только надзиратели.
Вечером в коридоре беготня и шум. Кто-то «крякнул» в нулевке. Судя по звукам, труп багром тащат за ворот по коридору.
– Суки беспредельные!
– Козлы!.. В хату вернемся – прокурору напишем!
Весь пост бьет по дверям кулаками. Стоит грохот –
последний тюремный салют. Вместе со всеми что-то ору. Голос мой больше всех узнаваемый, поэтому через несколько минут в кормушку гнусавит коридорный:
– Давай, давай, пвець, ари! Скоро тебе так по коридору потащат. Один раз – два раз, и тоже на актировка пайдешь!
Делю все имеющиеся в организме силы на пять и вживаюсь в уже знакомый режим. На третий день врываются двое.
– На коридор! Руки за спину.
– Куда, начальник?
– В оперчасть. Кум вызывает.
– Что, в таком виде пойдем? Переодеться можно?
– Зачем переодеться? Сюда же и вернешься.
Предчувствия нехорошие. Почему к старшему оперу?
