Жюльетта явно пыталась сосредоточиться на своей единственной семье, но в каждом ее слове сквозит обескураженность. Лечение обливанием, которое она проходила в Ахене, «ужасно утомляло и еще усиливало склонность во всем находить мучение».
Проще всего Жюльетте было довериться Полю Давиду: «Для меня было бы в тысячу раз лучше умереть, ибо жизнь — всего лишь разнообразная мука…» Или такой пассаж, не нуждающийся в комментариях: «Я ничего не значу для этого мира, я не умею вырваться из этой жизни, я страдаю по тысяче противоположных причин, мучаюсь и мучаю всех, кто меня любит».
Как объяснить этот тон, если не глубоким потрясением, которое она переживает. Жюльетта испытывает двойную, еще неясную боль: ее привлекает соблазн, чуждый такому размеренному, такому безопасному, такому привычному ее мирку. Она подозревает, что поддаться ему — значит, нарушить равновесие, и пытается сплотить вокруг себя свое окружение, которое по контрасту с тем, что ее притягивает, кажется ей пошловатым, достойным насмешки. Жюльетта не способна на риск, она не игрок. Пока она не испытывает никакой радости, думая об опасности, которую, в ее глазах, представляет собой тесная связь с неуживчивым Шатобрианом. Напротив, она потихоньку впадает в депрессию. Борется, как может, и всё это очень мрачно.
В довершение всех бед в Ахен «случайно» является принц Август. И притом «со всеми прежними привычками», что, к чему скрывать, растрогало ее, но и необычайно смутило.
Конечно, когда знаешь, когда можешь себе представить, что она чувствовала, то «живость», как она это называла, то есть грубость и настырность пруссака, становилась ей нестерпима… В конце концов она отослала его в Париж, неопределенно пообещав приехать туда следом. Она понимала, что вела себя с несчастным поклонником натянуто, даже сурово, но на сей раз могла сравнить его с не менее решительным мужчиной, который при всем при том умел в любой ситуации вести себя как настоящий джентльмен.
Позже, много позже она сделает такое признание мужу одной из дочерей г-жи Ленорман, Луи де Ломени: «Воспоминания о тех двух неделях [в Коппе, в 1807 году] и о двух годах в Аббеи, во времена любви с г-ном де Шатобрианом, — самые прекрасные, единственно прекрасные в моей жизни. С тою только разницей, что если прусскому принцу чего-то недоставало, то г-ну де Шатобриану достало всего».
«Пропасть, которая рядом с нею…»
По возвращении в жизни Жюльетты произошло изменение: она вместе с семьей покинула дом на улице Бас-дю-Рампар, где прожила десять лет, и переехала в особняк на улице Анжу-Сент-Оноре, номер 31, примерно туда, где сейчас находится бульвар Мальзерб. Шатобриан, как указано в его мемуарах, регулярно ее там навещал.
Жюльетта год прожила на улице Анжу, в двух шагах от г-жи де Буань. Увы! С тех пор там бульдозером прошелся барон Османн…[36]
Вскоре к ней приехала старинная приятельница, англичанка — исключительная женщина, связанная с Монморанси (те называли ее «герцогиней-кузиной») и так же долго с г-жой де Сталь. Буквально пара слов о той, чье свидетельство о переломном периоде в жизни г-жи Рекамье имеет определяющее значение: Элизабет Форстер, вторая супруга пятого герцога Девонширского, умершего в 1811 году, была дочерью графа Бристоля, любившего колесить по Европе и оставившего там череду дворцов, которые до сих пор носят его имя. Дочь была не меньшей оригиналкой, чем ее отец, и в молодости (она родилась в 1758 году) ее имя не сходило со страниц газет, ибо она совершенно недвусмысленно присоединилась к первой семье герцога. Тот был тогда женат на Джорджи(а)не Спенсер, блестящей душевной молодой женщине, ярой поклоннице игры. Когда первая герцогиня Девонширская не занималась своим лондонским салоном, в открытую поддерживавшим вигов, она путешествовала по Европе в сопровождении сэра Чарльза Грея, бывшего ее тенью, и подруги Элизабет, в свою очередь состоявшей в нежных отношениях с герцогом, ее мужем. Джорджи(а)на умерла в 1806 году, и Элизабет, как можно было ожидать, стала второй герцогиней Девонширской.
Она познакомилась с Жюльеттой во время пребывания той в Англии в 1802 году и ни разу, будучи в Париже, не преминула нанести ей визит. Ранее г-жа де Сталь воздавала должное проницательному уму и особому очарованию герцогини, которая, как и Жюльетта, умела сочетать мягкость и твердость. Позже Адриан признавал, что между «герцогиней-кузиной» и «очаровательным другом» существовало сходство. «Эта женщина, как и Вы, — писал он Жюльетте, — сделана из магнита…»
После падения Империи Элизабет Форстер решила обосноваться в Вечном городе. Она стала близкой подругой кардинала Консальви, одного из самых блестящих умов Ватикана, и собирала в своем римском салоне выдающихся гражданских и церковных деятелей, а также художников того времени. Именно ей принадлежит тонкое высказывание о Жюльетте: «Во-первых, она добра, во-вторых, умна, и наконец, очень красива!» Да и она сама не была обделена всеми этими качествами!
Ясно, что по прибытии в Париж она стала наперсницей прекрасной Рекамье. К тому времени ничего решающего еще не произошло, но беспокойство Жюльетты нарастало. Когда герцогиня Девонширская продолжила путь в Италию, то написала подруге, и ее слова отражают состояние души Жюльетты:
13 января 1819 г., Фонтенбло.
Заботьтесь о Вашем здоровье и нашей подруге [предмет был столь деликатен, что герцогиня пользуется шифром: под подругой подразумевается сама Жюльетта]… Пусть она поостережется пропасти, которая рядом с нею…
Следуют суровые рекомендации, точно вдохновленные самим Матье: осторожно! Опасность! Нет ничего хуже, чем потерять уважение к самому себе…
Кстати, Матье де Монморанси тоже начал беспокоиться о состоянии Жюльетты и, возможно, подозревал, в чем тут дело. Ибо Жюльетта оказалась буквально под надзором своего окружения, и это только усугубило ее расстройство: не было ни одного слова, ни одного движения, ни одного визита, ни одного выхода, о котором бы все тут же не прознали: это была плата за счастье, которое она себе устроила. Она в равной мере страдала как от этого ласкового кокона, так и от угрозы того, что терзающее ее чувство его уничтожит…
Балланш развлекал ее, как мог: он побуждал ее сосредоточиться на последовательной умственной работе, например, переводить Данте или Петрарку на французский, принудить себя записать свои воспоминания… Напрасный труд: когда Шатобриан врывается в чью-то жизнь, разражается буря! И бедную Жюльетту скоро накроет волной… Пропасть рядом с ней, как открыто напомнила ей подруга-англичанка, она заглядывает туда, и ее охватывает головокружение и тоска. Но каждый знает, как упоительно может кружиться голова…
Между началом января (дата отъезда герцогини Девонширской) и 20 марта 1819 года случилось непоправимое. Полиция г-на Деказа перехватила такую записку красавицы из красавиц к Шатобриану:
«Любить Вас меньше! Вы ведь не верите в это, милый друг. До восьми часов. Не верьте в то, что Вы называете планами против Вас. Более никто — ни я, ни Вы, ни кто-либо иной не помешает мне любить Вас; моя любовь, моя жизнь, мое сердце — всё принадлежит Вам (20 марта 1819 г., три часа пополудни)».
