С каждым глотком во мне крепла решимость. При том что только этой решимости мне и не хватало, чтобы совершить задуманное. Я опять всё знал заранее. И то, что я окажусь здесь. И то, что собираюсь делать дальше.
Пустая бутылка неприлично загремела в урне. Во мне появился трусивший доселе азарт. И крепкий, алкогольный кураж! Нормы приличия вдруг расширили свои границы.
Самое худшее, что может быть, – это то, что дома я вообще никого не застану. Но об этом я пытался не думать. Если дома будет Артём, я всегда смогу найти причину своего прихода. Рассказ о моем переезде – чем не повод… Если они будут вдвоём – тоже неплохо. Она поймёт, для чего я приходил… И может быть, признает ошибку. Если она будет одна… Ох, если бы она была одна.
Я долго мялся перед закрытой дверью подъезда, не решаясь позвонить. Вдруг она одна и не откроет! Потом, на моё счастье, дверь распахнулась, выпуская на свет пожилую женщину. Я юркнул в парадную. Доехал до нужного этажа и позвонил.
Кровь стучала в висках, как железнодорожный состав в длинном тоннеле. Когда Оля, не спрашивая, открыла дверь, я произнёс:
– Артём дома?
– Нет, – ошарашенно ответила Ольга, – только вечером будет.
– Хорошо, – ответил я и вошёл в квартиру.
– Не надо, Серёш… У меня Венька спит, – Ольга, однако, пропустила меня и закрыла дверь.
– Я попрощаться! – я понизил голос до шёпота.
– Для этого не обязательно проходить на кухню, – вяло опротестовала она моё поведение.
Я подвинул ногой табуретку и сел.
– Послушай… – зашептал я. Голос срывался. – Садись.
Она села, скрестив на коленях руки. Подсознательно закрывая руками женское.
– Оля! – начал я. Я не подготовил никаких слов, я ожидал, что меня вывезет красноречивая «Массандра».
– Оль, – повторил я, – мне жаль, что так вышло. Я всё равно считаю тебя самой лучшей на свете женщиной, пусть даже и чужой.
Я заметил, что она немножко расслабилась. Может быть, боялась, что я буду выяснять отношения?
– Серёш…
– Не перебивай. На следующей неделе я уеду. Насовсем. Мне бы не хотелось, чтобы обо мне у тебя осталась дурная память, – с этими словами я попытался взять её ладонь в свои руки, но она мягко отвергла моё прикосновение.
– Я не буду говорить о чувствах. Мои чувства – это мои проблемы… Тем более что я знал, чем всё это кончится.
– Знал? – переспросила она заинтересованно.
– Конечно! Ведь у меня нет ни жилья, не денег… Странно было на что-то рассчитывать.
– Странно, – повторила Оля, и мне показалось, что она имела в виду что-то другое.
– Спасибо тебе, что ты была в моей жизни, – патетично заключил я, надеясь, что «массандровское» красноречие не кончилось вовсе, а только лишь взяло паузу.
– Артист! – улыбнулась она вдруг.
– Ещё какой! – подтвердил я и сжал её не испугавшуюся уже ладонь.
Она осторожно погладила меня по голове.
– Много выпил? – спросила беззлобно.
– Крепкого, – ответил я, – и наелся – острого!
– Всё помнишь, – я заметил, как её шёпот перешёл с вынужденного на естественный.
– Всё, – подтвердил я. И почувствовал, где надо проявить наглость.
– Нет! – всё тем же шёпотом сопротивлялась она, когда я, поймав её губы, запустил ладонь ей под футболку. Пальцы нащупали неподвластный её словам, отвердевший сосок…
Потом была короткая борьба за джинсовую пуговицу. Потом – уже менее активная за белье в голубой цветочек.
И короткое и повторяющееся, как пластинка, споткнувшаяся на одном слове:
– Нет!
– Ты же хочешь так? Любишь? – заговаривал я её «нет».
– Да, – прошептала. – Да!
Сзади меня что-то зашевелилось. Мелко застукало по полу.
Она замерла и напряглась. Я обернулся.
На пороге кухни стоял её сын. Одной рукой в длинном пижамном рукаве он вытирал заспанные глаза. Потом произнёс: «Мама» и негромко захныкал.
– Уходи! – закричала она. – Венечка, сынок, это я не тебе – это дяде!
Она застёгивалась, не попадая пуговицей в петлю. Потом бросилась к сыну.
– Уходи немедленно, Степнов! Уходи навсегда! Я прошу тебя – уходи…
Я замер, ошарашенный. Что может быть убедительнее самки, защищающей своего детеныша?
Я медленно пошёл к выходу. И не находил слов. Такие слова ещё просто не изобрели. Я видел, как Оля оправляет на себе канареечную футболку. Как склоняется к малышу, подталкивая того обратно в комнату. В голове звенели брошенные ею слова. И к лицу приливала краска.
Я вышел на лестницу, тихонько прикрыл за собой дверь. Потом развернулся и со всей дури ударил кулаком по металлической двери лифтовой шахты. Звуки удара гулко разлетелись по всей парадной и затихли где-то наверху.
Это всё, Степнов. Вот это действительно всё!
Тощий кошелёк уже не был преградой. При чём тут кошельки, когда рушится всё остальное…
Первый раз в жизни я не помнил, как добрался домой. Хотя слово «дом» здесь уже совсем неуместно. В метро меня, кажется, остановил патруль, но почему-то отпустил восвояси.
Забыв номер Мишиной квартиры, я кричал Мишу на весь двор, пока тот не спустился и не уволок меня внутрь. Но это Миша мне рассказал наутро.
Принес пива. Сбегал ещё за одной.
Потом ещё.
А потом пришёл понедельник.
Фига – лучший подарок
Утром мне хотелось выть и выпить. Ни того ни другого я не сделал. Когда Миша уходил на работу, он даже не спросил меня, когда я уеду. Поднял меня с перегораживающего пол кухни матраса, угостил растворимым кофе жуткого качества. К тому времени Гуля уже ушла на работу. Оказывается, Гуля работала поваром в детском саду.
Со словами «приду часов в шесть» Миша оставил мне ключи. Вот так вот – запросто. Потом хлопнул дверью, уходя.
Я остался один.
Включил телевизор, от которого успел отвыкнуть. Налил воды в пахнувшую пивом чашку. Лёг на застеленную кровать и уставился в потолок. Выходить на улицу не имело смысла.
Я пролежал почти целый день, следя за тем, как на потолке изменяются тени. Спасительный сон не приходил. Но и явь была какая-то нереальная! Огромная, ватная явь, которую хотелось сбросить, как вонючее одеяло.
Потом пришла Гуля. Спросила, не плохо ли мне? Я помотал головой. Она пригласила меня поесть. Выложила из принесённой сумки пакет с порционными кусками рыбы. Именно такие куски получают на завтрак голодные дети в детских садах. Некоторые куски были испачканы картофельным пюре. С тарелок она их собирала, что ли?
