Книга Александр Кучин. Русский у Амундсена - Людмила Симакова

Москва. 18 марта 1911 г.[287]

Дорогой Кучка! Вот прошёл почти уже год, как мы расстались с Вами в Христиании и почти ничего друг о друге не слышали. Единственное, что мы знаем о Вас, была Ваша открытка с Мадейры и известие из газет о том, что Вы едете для разнообразия не на Северный, а на Южный полюс. Не могу сказать, чтобы я Вам не завидовал. Во всяком случае, жизнь к Вам была милостивее, чем ко мне. Слишком уж скверно, серо и скучно прошёл для нас этот год жизни. Со многими мечтами и планами пришлось расстаться. Часто мы вспоминаем о том времени, когда мы сидели в Бергене у Сестёр и мечтали о том или другом, хотя жили так хорошо, что мечтать о чём-ниб. было даже грешно. Так недавно это было и кажется таким далёким и недосягаемым. С какой радостью поехал бы я снова в свою любимую Норвегию и пожил бы снова среди здоровых, нормальных людей, не изуродованных дикими условиями жизни. Как-то Вы себя чувствуете? Боже Вас только упаси скучать по России, не стоящее это самое дело: совершенно не о чём, и счастлив всякий, кто не принуждён так или иначе жить ея жизнью и болеть ея страданиями, тот, кому она совершенно безразлична. Но я прямо не могу взяться за перо, оно вываливается у меня из рук, когда подумаю о том количестве материала, которое мне хотелось бы Вам сообщить, чтобы дать Вам хотя бы приблизительное понятие не только о тех поворотах, которое совершило колесо нашей личной жизни, но и главнейшим явлениям, настроениям и переменам в той луже, в которой мы сейчас барахтаемся и кот. почему-то называется русс. общественной жизнью. Начну, как истинный и убеждённый эгоист, конечно, с нашей личной жизни, думая, что Вы не утеряли к ней интереса и с таким же тёплым и хорошим чувством вспоминаете нашу совместную жизнь в Бергене, с которым вспоминаем о ней мы, хотя Вам, конечно, при интересной и завлекательной обстановке в кот. вы попали, менее приходится предаваться воспоминаниям о прошедших днях. Но я всё-таки склонен верить тому, что гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда может сойтись, и что наша встреча в Бергене и совместная жизнь не может пройти даром и остаться случайным эпизодом в жизни. Я думаю и скорее даже уверен в том, что рано или поздно мы должны снова встретиться, в качестве чего, сейчас предугадать, конечно, трудно, при совместной ли работе, чего я больше всего желаю, или при других условиях. Кто знает! Завес судьбы приподнять невозможно, трудно предвидеть, что удастся сделать. Вот не думал же я, в самом деле, что выпадет мне на долю такой год, как этот последний! Начну с того, что я сейчас в Москве отбываю воинскую повинность, усиливаю мощь Российского оружия. Ну, какой я, к черту, солдат. В общем, тяжёлая штука, особенно в моём возрасте. Ничего ещё, если человек прямо со школьной скамьи попадает в такую муштровку, да и то тяжело, а попробовав уже вольной жизни, повидавши людей и поживши своими планами и мыслями, трудно сломать себя настолько, потерять до такой степени всякую волю и индивидуальность, обезличить себя до последнего предела. А приходится. Ничего не поделаешь, ещё сносно то, что это происходит в Москве, а не где-либо в глуши. Все-таки нет-нет да и людей видишь, хоть и редко. Но зато Москва тем плоха, что относятся формальнее и строже. От души позавидую Вам, если Вам удастся избежать этой каторги. Ну, да всё это, конечно, уже давно известно. Я пишу только потому, чтобы набросать Вам тот общий, определяющий все остальные детали картины, фон нашей теперешней жизни. Она сера и скучна, как солдатская шинель, и размерена, как только и может жизнь солдата. Самое страшное при этом то, что всякая энергия, желание чего-ниб. предпринять и работать парализуется абсолютной необходимостью целый год поступать как раз противоположно своим желаниям. Будущее для меня пока тоже покрыто мраком неизвестности. Мои мечты с «Жаком»[288], увы, канули пока в вечность. Отстоять его у Држевецкого[289] мне всё-таки удалось, и я прожил в хлопотах с этим делом в Александровске почти 1 ½ месяца, как вдруг внезапно умер у меня отец. Нельзя, конечно, сказать, что это вообще было для меня большой неожиданностью, но его смерть совершенно изменила все обстоятельства к худшему. У Држ-го я судно с большим трудом отобрал, но дела оказались такими, что я вынужден был продать своего любимого «Жака» и вместе с ним похоронить и свои мечты промысла на нем, соединённом со строго научным исследованием Северного океана. Оживёт ли когда-ниб. эта мечта снова?! Кто это знает. У меня пока нет денег и приходится думать о другом, о службе. Может быть, придётся поплавать на том же «Жаке», принадлежащем теперь Министерству земледелия /кот. ставит на него мотор/. Что будет делать с ним министерство, совершенно мне неизвестно. Т. к. сидя в Москве, я почти ничего о Севере не слышу и до меня доходят лишь неясные слухи. Ходят слухи, что «Жак» предназначен для исследования морского пути в Сибирь. Det skulde vare noget for os![290] Всё-таки я мечтаю о том, что мне удастся раздобыться деньгами на какое-ниб. более дешёвое судно, вроде норвежских salpangez и на нём учинить нечто подобное. Недурно было бы устроить нам с Вами что-ниб. вместе. Все равно теперь прирос к морю и не могу себе представить другой работы, которая могла бы меня удовлетворить. Университет теперь для меня закрыт, т. к. одно самолюбие уже не позволит мне вернуться в это учреждение, опустевшее при благосклонном содействии Мин. нар. просвещ. теперь окончательно. Московский Университет сейчас пережил и переживает ещё период общего разгрома, указывающий на усиление и процветание варварства и вандализма в ещё большей мере, чем прежде. Началось дело со смертью Л. Н. Толстого[291], когда все учебные заведения России в знак траура прекратили занятия на три дня. Результат – репрессии, высылка в места «не столь…» и просто «отдалённые» из одн. Моск. и Петербургск. Универ. больше 1000 студентов. Далее последовал циркуляр Комитета Министров, воспрещающий вообще все собрания и организации студенчества. Результатом был отказ и подача в отставку правления Моск. Унив., между прочим моего патрона Мензбира[292]. Правит. на это ответило тем, что уволило все правление совсем в отставку, уволив их из профессоров. Тогда, наконец, люди убедились, что жизнь в Университете стала совсем невозможной, вышло в отставку 110 человек из одн. Моск. Унив. профессоров, приват-доцентов, лаборантов и т. д. Количественно это только 1/3 всего состава, качественно же 99/100, т. к. ничего, уважающего себя хоть на йоту, ничего порядочного больше в Унив. не осталось. Оставшимся живётся, однако, тоже не сладко. В обществе руку им не подают. Но в общем от этого отнюдь не легче. Университет разрушен безвозвратно, люди не находят приложения своего труда, а в общем стало ещё противнее и гнуснее, громче раздаются голоса шакалов, раболепно скулящих при общем омертвлении. Тяжёлая атмосфера. Вот она, родная-то земля! Вот Вам образец родных картинок! Сессия Думы была прервана на 3 дня (почему не на 3 часа?!), чтобы в порядке 87-ой статьи провести закон о западном земстве, проваленный в Думе и Совете. Тоже недурно.