Родовитостью с Голицыными могли соперничать и Долгорукие, но по своим нравственным свойствам тоже уступали и Дмитрию Михайловичу, и его брату фельдмаршалу Михаилу Михайловичу. Нельзя себе представить, чтобы гордые и знавшие себе цену Голицыны пустились во все тяжкие ради приобретения скипетра и не сочли зазорным прибегнуть к такому средству, как составление подложной духовной. Ни Дмитрий Михайлович, ни его родной брат не запятнали своего имени ни взяточничеством, ни казнокрадством, в чем отличился, например, Алексей Григорьевич Долгорукий, замахнувшись на роль тестя императора, и Волынский, не соблюдавший различий между своим карманом и государственным и без зазрения совести обиравший в свою пользу управляемое им население.
Но по надменности, гордости за свое происхождение от литовских князей Гедиминовичей, властному характеру, не терпевшему возражений, Дмитрий Михайлович превосходил многих современников. Он был старшим в роду и требовал от младших повиновения, свойственного далекому прошлому. П. В. Долгорукий в «Воспоминаниях» сообщает любопытный факт из семейных отношений в роду Голицыных: «В своей частной жизни он сохранил многие старинные русские обычаи, которые уже при нем выходили из употребления. Так, например, его младшие братья, один фельдмаршал, другой сенатор, не садились в его присутствии иначе, как по его личному приглашению; не только его племянники, но и племянницы, дочери и невестки его братьев и сестер целовали ему руку»[239].
Строгое соблюдение этого обычая наводит на мысль, что Дмитрий Михайлович стоял горой за сохранение нравов и обычаев старины, он презирал безродных выскочек типа Меншикова, Ягужинского, Шафирова и других, окруживших трон и пользовавшихся доверием царя.
В отличие от Долгоруких, подавляющее большинство которых подверглось опале вскоре после воцарения Анны Иоанновны, Голицыных опала не коснулась. Правда, Дмитрию Михайловичу довелось довольствоваться должностью сенатора, по своей значимости далеко уступавшей должности члена Верховного тайного совета, ибо здесь он верховодил, а там затерялся среди 21 сенатора, но, наблюдая за судьбой рода Долгоруких, очевидно, был доволен тем, что его не преследуют.
За объяснением причин, почему Анна Иоанновна, Остерман и Бирон оставили в покое Голицына, далеко идти не следует, их терпимость и снисходительность связаны с ролью двуликого Януса, в которой в их глазах выступал Дмитрий Михайлович. С одной стороны, им было хорошо известно, что короной Анна Иоанновна всецело обязана Дмитрию Михайловичу — не прояви он настойчивости, она могла достаться другому, тем более что курляндская герцогиня не являлась единственной на нее претенденткой. Но, с другой стороны, им также было известно, что именно Голицын, лидер Верховного тайного совета, выступал инициатором «себе полегчить», то есть сторонником ограничения самодержавия, и проявил не меньшую настойчивость, чтобы склонить прочих верховников согласиться с его предложением.
Чувство обязанности курляндской герцогини Голицыну на первых порах одолевало желание жестокой императрицы расправиться с человеком, вручившим ей корону, которая, впрочем, по его мнению, должна стать всего лишь украшением, не сопряженным с неограниченной властью. Остерман с Бироном тоже знали, что своим взлетом они обязаны Голицыну: не будь Анна Иоанновна избрана императрицей, судьба их была бы иной — Бирон прозябал бы фаворитом у герцогини, проживавшей в захолустной Митаве, а Остерман находился бы в тревожном ожидании, когда в его услугах перестанут нуждаться и отправят в отставку.
Нападки на Голицына относятся ко времени, когда и Анна Иоанновна, и ее немецкое окружение перестали нуждаться в услугах Дмитрия Михайловича. Де Лириа 3 мая 1730 года доносил «о падении Долгоруких и одновременно возвышении Голицыных, которое он объясняет так: Левенволъда и Бирона русские ненавидят, но они управляют царицей как хотят. Для того чтобы лучше поддержать себя, они послали сказать фельдмаршалу Голицыну, что, если он и его брат хотят держаться их стороны, они помогут им и будут им верными друзьями. Голицыны приняли предложение и за это в большом почете, между тем как фамилию Долгоруких преследуют с величайшей жестокостью»[240].
И в донесении 5 мая 1730 года де Лириа сообщает, что немцы на первых порах были заинтересованы в союзе с Голицыными. Он писал: «У Бирона и Остермана личность Голицына, как и у императрицы, выглядела столь же противоречивой». Остерман конечно же затаил злобу на надменного аристократа, что и принудило его в самом начале «затейки» принять сторону Анны Иоанновны. У Бирона были свои основания для мести Голицыну — от него не утаились сведения о явно враждебном отношении к его появлению в России.
Недруги Голицына терпеливо выжидали повода для расправы. Такой повод дал сам Дмитрий Михайлович. В 1723 году умер бывший молдавский господарь Дмитрий Кантемир, перешедший в 1711 году во время Прутского похода Петра Великого на сторону России. Согласно действовавшему тогда указу о единонаследии все недвижимое имущество должно было перейти к одному из четырех сыновей. У Дмитрия Кантемира равной любовью пользовались два сына: Константин и Антиох. В чьих руках должна оказаться недвижимость, отец, не решаясь обидеть кого-либо из двух сыновей, передал на рассмотрение царя, который не успел выполнить волю господаря. В результате все имущество, движимое и недвижимое, находилось в совместном владении всех братьев до 1729 года, когда Константин Кантемир женился на дочери Д. М. Голицына. В том же году вся недвижимость не без содействия тестя оказалась в руках Константина.
На первых порах на Голицына, в отличие от князей Долгоруких, находившихся в опале, обрушились милости. Князь Д. М. Голицын был назначен сенатором, а его брат фельдмаршал М. М. Голицын в день коронации был пожалован четырьмя тысячами душ и назначен президентом Военной коллегии, которым он был недолго, ибо умер 10 декабря 1730 года[241].
Между тем мачеха четырех пасынков — Матвея, Сергея, Константина и Антиоха — и мать двух дочерей Настасья Ивановна Кантемир в 1724 году предъявила претензии на четвертую долю движимого и недвижимого имущества, причитавшуюся ей по указу 1716 года. Братья, однако, отклонили ее притязания, ссылаясь на завещательное письмо отца, который якобы еще при жизни наградил супругу имуществом, с тем чтобы она отказалась от четвертой доли. Вдова подала жалобу в Сенат, установивший, что в завещательном письме речь шла о подаренных еще до женитьбы алмазах, которые вдова должна была сохранить для дочери Смарагды. Сенатский приговор 8 мая 1725 года признал доводы пасынков неосновательными и определил выделить вдове четвертую долю.
Константин Дмитриевич, фактически управлявший вотчинами, игнорировал не только этот, но и повторный указ Сената 1728 года. В третий раз Сенат рассматривал жалобу вдовы в 1736 году и вновь вынес определение в ее пользу. В том же году она подала челобитную самой императрице.
Тяжба мачехи с пасынком выявила правоту Настасьи Ивановны, и отказ удовлетворить ее права Константином Дмитриевичем с очевидностью были противозаконными. Дальнейший ход тяжбы вызывает вопросы, на которые источники не дают прямого ответа.
