…И вот мы снова в знакомой гостиной. Расположились за круглым столом старинной выделки, над которым висела не менее старинная лампа с пузатым плафоном. Последнее убежище ветерана «трех разведок» выглядело уютным гнездом.
Я с трепетом помог Валентине Николаевне вскрыть объемистый пакет, который Олег Владимирович добросовестно упаковал в несколько слоев оберточной бумаги. Внутри были две папки — прочные и удобные для хранения бумаг, с тремя завязками.
На одной, что поменьше, было написано крупно и выведено не очень твердой рукой: «История семьи Пеньковских в фотографиях и документах». На другой: «Личная рукопись Пеньковского Олега Владимировича» и в скобках: «не предателя, не разоблаченного, не судимого, не расстрелянного».
Сделав паузу и поглядывая на папки, мы приступили к их просмотру. Начали с малой. И сразу стало ясным: человек, собравший все это, был аккуратистом.
Сверху лежало фото со стены — в парадной форме. Затем фотографии и документы близких, военный и партийный билеты, листовка о двоюродном деде — генерале, документы и групповое фото из Киевского артиллерийского училища еще довоенных лет, фотографии с фронта и среди них — вместе с будущим маршалом артиллерии…
Много фотографий жены и дочерей. Здесь же документы послевоенного периода: об окончании военно-инженерной академии, копия удостоверения офицера Министерства обороны.
И по работе «под крышей» в Государственном Комитете по Научным и Исследовательским Работам. Справки, подтверждающие, что Пеньковский сопровождал группы советских специалистов в Лондоне и Париже. Даже визитные карточки и спутники разъездов по странам — буклеты и открытки из-за рубежа и с нашего Юга.
В отдельном пакете — удостоверения и знаки об окончании училища и академии. Совсем почерневшие значки ОСОАВИАХИМ и ГТО. Знаки отличия артиллериста, золотые и красные нашивки о ранениях. Фотографий с товарищами по последней работе было мало — все-таки это была разведка.
В совсем крохотном пакетике — черные петлицы довоенного образца с одним малиновым кубиком звания младшего лейтенанта и эмблемой артиллериста. И пара погон: полковника и… генерала! Последние как будто бы только врученные — новенькие. Нашлась и бумага, подтверждающая, что еще при жизни Хрущева он получил генеральское звание.
На душе потеплело. Из западных уст было слышно: «герою войны генерала не дали…». Значит: дали. Увидев погоны генерала, Валентина Николаевна воскликнула:
— Он говорил, что его звание полковник?! Как на фото… — указала она на портрет.
Я развел руками, но подумал, что и здесь сработал характер профессионала. Объяви он, что чин ему вышел генеральский, то затаскали бы по президиумам по всей округе — какая уж тут конспирация? Да, был профессионал до конца.
Вот так, в августе двухтысячного года мои искания привели к заветной черте, за которой тайна перестает быть такой…
Мне жгла руки вторая папка, наиболее вероятный кладезь сведений о «второй жизни» Олега Пеньковского — ключ к разгадке «феномена Пеньковского».
Это должны были быть настоящие записки, лично им написанные, а не сфабрикованные в штаб-квартирах СИС и ЦРУ на основе бесед в Лондоне и Париже.
Но прежде, чем вскрыть пакет, я обратился к Валентине Николаевне с вопросом.
— Вы — душеприказчица Олега Пеньковского по его наследию? Бумаг и так далее?
Моя собеседница, в свойственной ей манере, вскинула на меня взгляд, и чувствовалось, что она не сразу оценила суть моего вопроса. Но, осмыслив его и подыскав ответ, объяснила:
— Формально — нет. Но по сути — да. Фронтовики — они люди старые и доверили мне все, оставшееся после Олега Владимировича: мне — бумаги, дом, ордена… — и чуть смутившись, добавила: — Как более молодой, что ли… Возможно, их окрылила идея с домом-музеем о фронтовиках…
Я кивнул головой в знак согласия и продолжил мысль моего коллеги «по делу».
— Верно, верно! Человеку свойственно опасение исчезнуть с лица Земли бесследно. Верно и то, что искры надежды согревают душу старых воинов. По своей работе с ветеранами знаю, как они ценят внимание и охотно делятся прошлым, даже пишут мемуары…
Мы понимали состояние старых воинов и это подогревало наши помыслы.
— Спрашиваю я не из праздного любопытства, — пояснил я, — а потому что через полгода вы формально можете заявить свои права на эти документы и реализовать идею с музеем. Кроме того, вам потребуются средства на музей, а бумаги Олега Владимировича…
— Только не это! — по-учительски строго прервала меня директриса, всплеснув в негодовании руками. — Только не это. Опасаюсь особой гласности в этом вопросе — это сокровенное…
Мне представляется, что директриса неверно поняла одно высказывание Олега Владимировича. Как-то он сказал ей, что настанет время и кто-нибудь придет и будет интересоваться им. Видимо, это было нужно понимать так: «помогите раскрыть мою жизнь за последние годы, здесь в Лихвине». А вернее всего, он имел в виду жизнь «после расстрела». Иначе зачем эти пакеты с документами?! Вот это я и высказал Валентине Николаевне.
Она задумалась и молвила:
— Давайте не будем ускорять события. Давайте будем смотреть рукописи или что там в пакете…
Меня не нужно было уговаривать, и мы открыли вторую папку. В ней были две папочки. На одной надпись: «Из прессы и других изданий» , а на другой…
Меня обдало холодом. На ней было выведено: «Жизнь после смерти». Мы оба молчали в скорбном поклоне посланию из прошлого.
Между папочками — листок с парой десятков строк. И мы прильнули к тексту. Это не были нервные и прыгающие строки, характерные для письма, которое в октябре шестьдесят первого года Пеньковский написал главе американской разведки. В обстановке спокойного обдумывания почерк был ровным, но в строчках буквы отличались размерами. А это, как я понимаю, было характерной особенностью письма Олега Владимировича.
Суть содержания хорошо запоминалась:
«Мне некому выразить мою последнюю волю и мысли. Только тому, кто захочет (и ему доверят) осветить мою жизнь после 1963 года. Это будет тот, кто знает события от «предательства» до «расстрела».
Хочу, чтобы к этой рукописи прикоснулась рука человека, сомневающегося в моем «преступлении». Уверен, такое лицо найдется. Со временем найдется. Может быть, это будет опытный (и честный) журналист либо мой коллега по профессии.
В тревожные для моей Родины дни я был, как и в войну, на передовой позиции. Подчинил свою жизнь необходимости оставаться на этой позиции, по просьбе моих руководителей и ради дела, до самой моей смерти. Свой «кирпич» в общее дело тайной войны я вложил.
Для меня в 1945 году война не окончилась, а стала продолжением в новых условиях — одна длиной в четыре года и вторая — в 55 лет, если доживу до мая 2000 года.
