А может, и нет.
Как всякий первый день на новой работе, день выдался долгим, и Итан рад, что он подошел к концу.
Бросает на три антикварных оружейных шкафа сладострастный, но мимолетный взгляд и выходит из кабинета, направляясь по коридору к приемной.
Стол Белинды устелен игральными картами.
– Я полетел, – сообщает Итан.
Седовласая женщина выкладывает туза пик и смотрит на него с теплой улыбкой, ни на йоту не выдающей хоть капельку сведений о том, кто же она такая на самом деле.
– Как прошел первый день?
– Чудесно.
– Доброй вам ночи, шериф. Увидимся утром.
* * *
Вечер прохладный и ясный.
Солнце уже опустилось за горные стены, посвежевший воздух пробирает холодом – возможно, предвещающим первые морозы.
Итан шагает по тротуару тихой округи.
Старик, сидящий на веранде, окликает его:
– Вечер добрый, шериф!
Итан касается полей шляпы.
Старик берет дымящуюся кружку.
Приподнимает, будто в тосте.
Где-то неподалеку женский голос зовет:
– Мэтью! Обедать пора!
– Да ладно, мам! Еще всего пять минуточек!
– Нет, сейчас же!
Эхо их голосов раскатывается по долине и угасает.
На следующей улице Итан проходит вдоль целого квартала, отведенного под общинный сад, где несколько десятков человек трудятся в поте лица, наполняя большие корзины фруктами и овощами.
Ветерок доносит аромат перезревших яблок.
Куда бы Итан ни поглядел, везде в домах загораются огни, воздух наполняется благоуханием готовящихся ужинов.
Из чуть приоткрытых окон доносятся звон посуды, смутные отголоски разговоров, хлопки дверец духовок.
Все встречные улыбаются ему и здороваются.
Словно на ожившей картине Нормана Роквелла.
* * *
Он пересекает Главную и следует несколько кварталов по Шестой улице, пока не прибывает по адресу, который дал ему Пилчер.
Это трехэтажный «викторианец» – канареечно-желтый с белой окантовкой, и самая приметная его черта – чердачное окошко в форме слезы, угнездившееся под самым коньком жестяной крыши.
Сквозь большое окно на первом этаже он видит женщину, стоящую у кухонной раковины, откидывая на дуршлаг кастрюлю свежесваренных макарон, в лицо ей вздымаются клубы пара.
Глядя на нее, Итан чувствует в груди щемящий трепет.
Это его жена.
По каменной дорожке через передний двор, вверх по трем кирпичным ступенькам – и вот он уже на крыльце.
Стучит в сетчатую противомоскитную дверь.
Через несколько секунд вспыхивает свет.
Она открывает дверь, залившись слезами, и смотрит на него сквозь сетку, а на лестнице в доме слышится топот шагов.
Сын Итана выходит у нее из-за спины, кладет ладони матери на плечи.
– Привет, пап!
Совсем не голос его маленького мальчика.
– Боже, да ты перерос мать!
Их по-прежнему разделяет металлическая сетка, и сквозь нее Тереза выглядит совершенно не переменившейся, хотя ее белокурые волосы стали куда длинней, чем она когда-либо носила.
– Я слыхал, тебя сделали шерифом, – говорит Бен.
– Это верно. – Тянется долгая, полная эмоциями пауза. – Тереза…
Она утирает глаза обеими руками.
– Запах чудесный, – замечает Итан.
– Я готовлю спагетти.
– Обожаю твои спагетти.
– Знаю. – Голос ее надламывается.
– Тебе сказали, что я приду?
Она кивает.
– Ты и вправду здесь, Итан?
– Да.
– На этот раз, чтобы остаться?
– Больше я тебя никогда не покину.
– Мы так долго ждали! – Ей приходится то и дело утирать лицо. – Бен, сбегай, помешай соус, пожалуйста.
Мальчик спешит на кухню.
– Ничего, если я зайду в дом? – спрашивает Итан.
– Мы потеряли тебя в Сиэтле. Потом потеряли тебя здесь. Мне этого не вынести. Ему этого не вынести.
– Тереза, посмотри на меня. – Она смотрит на него. – Я больше никогда тебя не покину.
Его тревожит, что она может спросить, что произошло. Почему он не погиб. Этого вопроса он страшился и готовился к нему весь день.
Но вопроса нет.
Вместо этого она распахивает дверь.
Он боялся прочесть на ее лице непримиримость, боялся больше всего на свете, но под мягким светом лампочки на крыльце не видит в ее чертах никакой потаенной горечи. Только следы надлома. Залегшие у рта морщинки, которых прежде там не было. У этих лучезарных зеленых глаз, сразивших его наповал столько лет назад. Немало слез. Но и любовь.
Прежде всего любовь.
Она увлекает его через порог в дом.
Сетчатая дверь захлопывается.
В доме плачет мальчик.
Да и мужчина не может удержаться от слез.
Три человека отчаянно сжимают друг друга в объятиях, которым конца-краю не видно.
А на улице именно в этот миг вспыхивают фонари, а где-то среди кустов, растущих у крыльца, возникает звук, повторяющийся с безупречными интервалами, ровный, как стук метронома.
Звук песни сверчка.
Авторское послесловие
8 апреля 1990 года Эй-би-си выпустила в эфир пилотный выпуск культового телесериала Марка Фроста и Дэвида Линча «Твин Пикс», и на какое-то время загадка «Кто убил Лору Палмер?» держала в напряжении всю Америку. Мне тогда было двенадцать, и мне никогда не забыть чувства, охватившего меня, когда я смотрел этот чумовой сериал о повергающем в дрожь городке с чертовски хорошим кофе и великолепным вишневым пирогом, где ничто не было тем, чем казалось.
«Твин Пикс» в конце концов сняли с экрана, блистательный режиссер и актеры занялись другими вещами, но неоспоримое волшебство этих первых серий до сих преследует меня два десятилетия спустя. Сериалы наподобие «Северной стороны», «Заставы фехтовальщиков», «Секретных материалов» и «Остаться в живых» время от времени совершали эскапады в пугающе прекрасную жуть, отличавшую «Твин Пикс», но по большей части – во всяком случае, для искреннего фаната – ни один из них даже рядом не стоял.
Говорят, все искусство – будь то книги, музыка или кино – это реакция на другое искусство, и я считаю, что это правда. Как ни хорош был «Твин Пикс», характер этого сериала, а в особенности то, как внезапно и преждевременно он оборвался, оставил у меня чувство крайней неудовлетворенности. Вскоре после прекращения сериала я был так убит горем, что даже попытался написать мифический третий сезон – не для кого-нибудь, а для себя самого, просто чтобы не расставаться с ним.
