Кажется, бабушка Нина чего-то ждала от него, и он злился на ее ожидание и торжественность: «Она же не плачет?.. Теперь она уже не “бабушка Нина”, а просто бабушка, как та… ТА была самой моей любимой, она всегда была рядом со мной. Ее уже нет? Как это может быть? – ОНА УМЕРЛА. Я ее больше никогда не увижу, – убеждал он себя. – Она лежит там мертвая. МЕРТВАЯ. Это не она. Не хочу это видеть. – И еще ПОХОРОНЫ… – Ничего этого не хочу! А если ОНА обидится? ЕЕ все равно уже нет. Она меня простит…»
Вошла усталая мама – они же, наверное, всю эту ночь не спали…
– Ты уже сказала ему? – тихо спросила она.
Бабушка Нина удовлетворенно кивнула:
– Он молодец. Басюта, там что-нибудь нужно еще помочь?
Мама вяло задумалась:
– Не знаю… Может, посуду пока сполоснешь? – я не домыла. Хотя там всего несколько чашек… Сходи, посмотри сама.
Бабушка отправилась искать себе занятие, а мама заторможенно посмотрела сначала на большие часы на серванте, потом – с осторожным скептицизмом – на бледно-зеленого Фурмана. Из его левого глаза вдруг вышла маленькая слезинка – он сам удивился, так как давно не плакал и сейчас совсем не чувствовал такого большого горя, как вроде бы полагалось: только смятение перед неизвестным и глупую жалость к самому себе.
Мама обняла его и тяжело вздохнула:
– О-хо-хо… Подожди! У меня ведь со всем этим и из головы вылетело, что тебя надо разбудить… Ты еще успеваешь?
Фурман, вздрогнув, обернулся к часам и растерянно сказал:
– Если бегом…
– Ну что, может, тебе сегодня уже и не ходить?.. Раз уж у нас все так… Пропустишь один день, ничего?
Фурман изобразил полумертвую готовность ко всему, но сердце его забухало в радостной и постыдной надежде.
– Или все-таки лучше пойти?.. Как ты сам считаешь?
– Не знаю… Мне все равно, – сдержал он себя, бросив взгляд в сторону Бори, который с каким-то нехорошим вниманием прислушивался к их разговору.
– Ну, я тоже не знаю! – начала раздражаться мама. – Решай быстрей!
– Что «решай»?! Я не могу «решать»! – разозлился в ответ Фурман.
– Не можешь, тогда не морочь мне голову: собирайся и иди в школу.
– А я тебе и не морочу! Я так тоже не могу!.. Что вы все на меня?! – слезливо выкрикнул Фурман, услышав насмешливое Борино хмыканье. – Как собаки! Мне, может, тоже тяжело! Как я туда пойду, когда… Что я там буду?.. А он – смеется!!!
– Ну-ну, козленочек… – проронил Боря, презрительно сложив руки на груди. – Тяжело ему… Небось обрадовался, что в школу можно не идти?
– Видишь?! – взвизгнул Фурман.
– Ну все, тихо, ша! Прекрати орать! Оставайся дома. А ты тоже… зря так. Нехорошо… – хмуро сказала мама Боре. – Нельзя всегда быть одному таким праведником.
Боря, возмущенно чертыхаясь, удалился в детскую, а Фурмана отправили умываться. Вода почему-то была не просто холодной, но какой-то грубой, почти твердой, как куски льда.
Когда он оделся, его повели попрощаться с бабушкой.
– А-а, Сашенька, поднялся уже? Здравствуй, маленький, здравствуй, милый… – суетливо вскинулся ему навстречу дедушка. И тут же подавленно остановился: – Да, мальчик, видишь, какое у нас сегодня огромное горе… Для всей нашей семьи… Кто ж мог ожидать, что все так сложится…
Папа возбужденно и бесцельно передвигался по комнате, поправляя салфеточки и вазочки, глаза у него были красные, налитые слезами, а осунувшееся небритое лицо имело страшный багровый оттенок.
С неожиданной горячностью папа прицепился к дедушкиным словам:
– А никто и не мог этого ожидать! И я тебе объясню, почему. Потому что два последних года, и даже еще вчера вечером, когда мы ложились спать, все было абсолютно нормально! В том-то и дело! Если б хоть что-то было не так! Хоть какой-то сигнал! – Ничего, клянусь тебе!.. Никаких признаков болезни! Да если б знать, что так может быть, разве мы не постарались бы сделать все возможное?! И невозможное!.. Но я ведь и представить себе не мог, что это случится именно сегодня! У меня даже в мыслях этого не было!.. – Папа запнулся. – Да, наверное, это моя вина. Я слишком успокоился. Потерял бдительность. А как раз этого ни в коем случае и нельзя было делать. Оказывается, мне надо было все время готовиться к худшему… – Для меня это открытие. Но жизнь показала, что все устроено именно так, а не иначе. Надеюсь, папочка, ты тоже понимаешь, как это должно быть трудно и чего это стоит: каждый день, каждую минуту быть готовым к самому плохому… Что говорить? Я на всю оставшуюся жизнь получил страшный урок. Я должен был предполагать, должен был хоть что-то почувствовать… А теперь – поздно. Можно себя ругать сколько угодно, маму уже не вернуть…
Загнанным, невидящим взглядом он вдруг уставился на Фурмана:
– Вот как бывает, сынок, ничего не попишешь. Самого родного для меня на всей земле человека, моей дорогой мамочки, твоей бабушки, больше с нами нет… Я ее очень любил, ты это знаешь. Поверь мне, я многих людей за свою жизнь повидал, она была прекрасным, замечательным человеком! Говорю это даже не как ее сын – хотя дай бог каждому иметь такую мать, как у меня… И которую я сегодня потерял… – у папы затряслись губы.
– Эдя, перестань! – сердито прервала его мама. – Нельзя так распускаться! Слышишь, держи себя в руках!
– А что? Что тут такого? Что я такого сказал? Почему я не могу говорить то, что думаю?! Да, я так считаю! Это чистая правда! – затрепыхался папа.
Фурмана увели. Близко к мертвой бабушке он так и не подошел.
Весь день он тихо просидел в своей комнате. Кто-то приходил, он слышал звонки, но всем, конечно, было не до него, и, даже почувствовав голод к самому позднему обеденному времени, он не стал напоминать о себе.
Когда его, наконец, позвали, оказалось, что бабушку уже увезли. Но все продолжали говорить вполголоса, и казалось, даже вещи в столовой покрыты тончайшей пленкой какой-то смертельно усталой пыли.
Утром, шагая знакомой дорогой в школу, Фурман чувствовал странную неловкость перед невидимой бабушкой за то, что он жив и принадлежит «этому свету», в котором с раннего утра, как ни в чем не бывало, стоит оскорбительно прекрасная погода, поют птички и сияет солнышко и которому нет никакого дела до чьей-то смерти. Он шепотом просил у бабушки прощения и вздыхал почти со стоном, представляя себе неизбежный ход своей дальнейшей измены: ожидающее его всего через несколько минут растворение в точно таком же общем школьном кипении, ограждать себя от которого было бы, наверное, лицемерием…
У внутренних школьных дверей Фурман попал в небольшой затор: дежурная учительница-«англичанка», с которой отношения у него начали в этом году серьезно портиться, заставляла всех входящих предъявлять дневники в раскрытом виде. Нацелившись на Фурмана, она преградила ему дорогу рукой, как шлагбаумом, и холодно спросила:
