– К вечеру ты будешь на свободе. Я позабочусь об этом.
После того как все ушли, Элсуит отодвинула занавеску из оленьей кожи, за которой она пряталась, подслушивая разговор, и вошла в лавку.
Там царил полумрак. В узких лучах солнца, проникавших сквозь щели в ставнях, поблескивали пылинки, похожие на крохотные сверкающие звездочки. Элсуит махнула рукой, заставив их кружиться в воздухе.
Одинокий солнечный луч падал на флаконы из синего стекла, стоявшие на рабочем столе, заставляя их сверкать подобно сапфирам. Элсуит постояла, любуясь их красотой. Флаконы привозили из Венеции, чем и объяснялась их немалая стоимость. Неудивительно, что вдова торговца шелком попыталась украсть один из них. Но она, Элсуит, застукала ее за этим занятием. «Это наше», – сказала она, и Джоанна Чапмен, поняв, что попалась, вернула флакон на место.
Когда та ушла, Элсуит дважды пересчитала флаконы, чтобы убедиться, что все на месте, а позже, после работы в саду. Пересчитала их снова для пущей уверенности. Нельзя допустить, чтобы такие ценные вещи попали в руки этой вороватой сучки.
Элсуит взяла один из флаконов и огляделась. Выложенный камнем очаг была вычищен даже от пепла, который утром вымела Олив. Метла все еще стояла посреди комнаты прислоненная к крюкам для чайников. Размахнувшись, Элсуит бросила флакон в очаг, где он разбился, разлетевшись на множество синих осколков.
Женщина улыбнулась и разбила еще один флакон, затем еще один и так далее, пока очаг не заполнился и разбитое стекло не посыпалось на земляной пол. Вот так. Мистрис Чапмен не получит ни одного из них, что бы ни случилось.
Ее дыхание участилось – битье тридцати четырех флаконов оказалось утомительным делом, – но не потому, что она была расстроена. Время для ярости прошло. На смену обжигающей ярости, кипевшей в ее мозгу весь прошлый год, пришла холодная решимость, казавшаяся жесткой, ясной и сверкающей, как осколки синего стекла в очаге.
Она знала, что должна сделать. Решение пришло ей в голову, когда ее дочь проливала слезы из-за этого лживого сукина сына, который посеял ублюдка в ее чрево. «Он мастер гильдии, богатый и красивый, и одевается так нарядно… Он сказал, что любит меня и нуждается во мне… Он собирается жениться на мне».
Элсуит взяла лист пергамента, перо и чернила и расположилась за рабочим столом. Открыв баночку с чернилами, она обмакнула в нее перо и написала сверху: «Для Олив».
«Ты удивишься, почему я сделала то, что сделала, – написала она изящным почерком, которым всегда гордилась. – Вот почему я пишу это письмо, прежде чем…»
Глава 23
Сидя на бочонке перед кухней мистрис Джоанны, Томас-арфист вдыхал запах горелой овсянки и гадал, куда делась хозяйка дома. И сержант, кстати, тоже. Заглянув в окно кладовой, он обнаружил, что она пуста – впервые за полтора месяца, которые Грэм Фокс провел там.
Когда колокола на церкви Святой Марии прозвонили полдень, задняя дверь красно-синего дома, принадлежавшего мастеру гильдии торговцев шелка, распахнулась и появилась пухленькая служанка с перекинутой через руку корзинкой. Обменявшись бодрым приветствием со слугой, чистившим конюшню, она отбыла.
Время, когда Томас обычно завтракал, давно миновало, и голод давал о себе знать. Его так и подмывало пойти в кухню и плеснуть поварешку овсянки в свою миску. Джоанна не стала бы возражать. Как и большинство образованных людей, она знала, что его болезнь не настолько заразна, как было принято считать. Но если его увидит кто-нибудь из соседей – например, жена ростовщика, бросавшая на него исполненные ненависти и отвращения взгляды, работая в своем саду, – его лишат жизни.
Из груди Томаса вырвался смешок. Ну не забавно ли, что такое жалкое создание, как он, боится смерти. Кто он такой, какие ходячий мертвец, разлагающееся существо, которое когда-то было мужчиной. До сих пор ему удалось обходиться своими силами, несмотря на отмирающее лицо, руки и ноги, но скоро он лишится остатков своей драгоценной независимости, ибо то, чего он страшился годами, начинает сбываться. Его единственный зрячий глаз начал слепнуть. Зрение, которое некогда было орлиным, постепенно, но неотвратимо затягивала туманная пленка. Скоро она сомкнётся, и окружающий мир погрузится во тьму.
Он будет слепым и немым. Так стоит ли бояться смерти?
Раздосадованный этим приступом жалости к себе, Томас закрыл глаза и представил себе женщину, которую он любил и бросил, когда был молодым, здоровым и глупым, – женщину, которая по-прежнему обладала способностью успокаивать его и утешать, пусть даже в его воображении. «Томас, любовь моя, – Шептала Бертрада, целуя и обнимая его. – Я всегда буду ждать тебя. И никогда не разлюблю… никогда…»
– Томас.
Он открыл глаза и обнаружил перед собой Джоанну Чапмен и Грэма Фокса.
– Мистрис, – кивнул он, пытаясь улыбнуться. – Грэм. Рад видеть вас на улице, сержант. Я не представлял себе, что у вас такие яркие волосы.
– И чудесно выглядят на солнце. – Джоанна запустила пальцы в волосы Грэма.
Они обменялись такими теплыми и понимающими улыбками, что у Томаса возникло чувство, будто он подглядывает за чем-то глубоко личным. «Интересно», – подумал он.
– Как ты себя чувствуешь сегодня, Томас? – спросил Грэм. Тот улыбнулся:
– Лучше всех. Хотя, возможно, я чуточку преувеличил. Грэм хмыкнул с несколько утомленным видом и зевнул.
Джоанна тоже зевнула.
– Что-то вы оба выглядите усталыми, – заметил Томас. Грэм улыбнулся Джоанне, которая залилась краской и отвернулась. «Очень интересно», – снова отметил Томас.
– Судя по запаху, моя овсянка подгорела, – сказала Джоанна, направляясь в кухню. – Придется выбросить ее, но просто позор выбрасывать то, что сверху. Тебе положить, Томас?
Томас возвел свой здоровый глаз к небу, находя забавными и в то же время трогательными усилия Джоанны выдать свою щедрость за практичность.
– Пожалуй, я съем немного, мистрис.
Пока она зачерпывала поварешкой овсянку, задняя дверь красно-синего дома снова отворилась. На этот раз вышел сам хозяин, по обыкновению нарядившийся павлином. Грэм спрятался за угол кухни, пристально наблюдая за Лефевром, который направился к Милк-стрит.
– Не хотите, чтобы вас видели? – поинтересовался Томас.
– Чтобы он видел, – уточнил Грэм.
Что-то в мрачном выражении лица сержанта предостерегло Томаса от дальнейших вопросов.
Как только Лефевр исчез из виду, дверь снова отворилась, и появилась еще одна пухленькая краснощекая служанка, которую Томас иногда видел в окне кухни, занятую готовкой. Она сняла чепец, обнажив русые волосы, заплетенные в косу, обернутую вокруг головы. Оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, что никто за ней не наблюдает, она перебежала через двор» прошмыгнув мимо кучи грязной соломы, которую набросал Байрам, и скрылась в конюшне.
