Книга Высотка - Екатерина Завершнева

Затяжная провинциальная зима

куколка весны, спящая в ледяном коконе

слышишь ли ты, как движется лед?

тяжелая младенческая голова

крохотные пальчики, слипшиеся в кулак

короткие белесые ресницы

припухшие веки, глазные яблоки

обращенные внутрь

сколько дней мы провели в беспамятстве

сколько лет?

бумажная кожица

ниточки кровеносных сосудов

душа-эмбрион, защищенная от света

плодными оболочками, снегом, прелой листвой

ветками, картонными коробками

чужим теплом

дитя без особого места жительства

не все ли равно, кто носит тебя под сердцем

разговаривает с тобой пока ты спишь

ждет, когда ты появишься на свет?

(А он — разговаривает? Я прислушиваюсь — ничего. Шум крови в ушах, газовая колонка, вода в трубах, телевизор в соседней комнате — ничего.)

Данькина мама заботится обо мне — хлеб с маслом, картофельное пюре, куриный супчик; морские звездочки морковки, заросли укропа, остовы погибших кораблей, там ключица, здесь ребрышко, ешь, не стесняйся. И я ем — утром, днем, вечером, ночью, не думая о том, как ей это достается, какими трудами. Вооруженная молотком и донышком от старого утюга, часами колю орехи; выковыриваю все до крошки из лабиринта скорлупы; даже подпорченные не выбрасываю — ем; смотрю хоккей, ни за кого не болея; читаю «Манон», отмечая про себя сходство сюжетных линий и характеров, хотя в данный момент никакого характера у меня нет — я межклеточное вещество, протоплазма, ложноножка, съежившаяся на дне озера гидра…

Подружилась со старшей дочерью Анны Марковны, Любой. Люба веселая и кудрявая, она похожа на ударницу из производственной киноленты о передовой птицефабрике. Бойкая птичница в фартуке с кармашком, на кармашке желтый утенок, лужица, смеющееся солнышко, лучики врастопырку. Ни минуты без дела — откуда столько сил?

(Скоро, скоро будет тепло. Февраль позади, тонкий как папиросная бумага, прозрачный как стекло, февраль без тебя.)

У Любы бойкая дочка Юля, модница и воображуля; в садик не ходит, дома ей до смерти скучно, она изводит отца и мать, требуя то розовое платьице, то помаду, то маленькую мягкую зебру. Отец Юльки умеренно пьет, ему можно — он афганец, простой хороший парень, образования нет, работы нет, смысл трепыхаться —? Но Люба сама не промах — моет полы, ставит капельницы, выносит горшки, вяжет, шьет, тем и перебиваются.

Две комнаты и кухня, повернуться негде; повсюду плюшевые медвежата, слоники, собачки; на оконном стекле бумажные снежинки; прихожая заставлена стоптанной обувью, которую носить невозможно, а выбросить жаль; гладильная доска наготове, горы белья; на кухне баки для кипячения наволочек-простыней, стиральной машины нет; телевизор не выключается, тумбочка под ним забита боевиками; апокалипсис нау, надежды на лучшее тоже нет, но ведь и так можно жить, ни на что не надеясь.

Люба добрая. Одела меня с ног до головы; достала из-под кровати старенький чемодан, вытряхнула оттуда афганское — платья, джинсы, рубашки; носи, теперь это твое, я давно не влезаю и, наверное, не влезу. Люба ждет второго, говорят, будет мальчик.

(Отчего же не продала? Для Юльки держала? Почему тогда вывалила все и сразу — на меня, чужого, в сущности, человека?)

Обычный день: иду пешком на окраину города, несу продукты от Анны Марковны; сижу с Юлькой, изнывая от ее вечно недовольного голоска, от ее недетских рассуждений о том, за кого и по какой причине она выйдет замуж; потом — пока не стемнело — на берег Днепра. Там еще немного одиночества, там я могу быть собой, никому не благодарной, ни в чем не задействованной, девочкой со спичками, с тайной пачкой сигарет в кармане, о которой Данькина мама, кажется, уже знает, с невеселыми мыслями о… нет никаких мыслей, только ожидание, затянувшаяся зимовка на льдине, кто-то светит фонариком в лицо — девушка, вы одна? не боитесь? здесь гулять небезопасно, кричи не кричи — не услышат…

Брожу по берегу: обледеневший камыш, ветер, щетина прошлогодней травы. Земля мертва, глядит остекленевшим глазом речной воды, из-под короткого века мутный зрачок; смеркается, руки окоченели; согласиться на Любины вязаные варежки, прицепить их на резинку и носить. Или сшить себе муфточку из Данькиной школьной ушанки. Все равно заняться нечем — я ведь ничего не делаю в этой жизни. Иногда мою посуду, а так — ничего.

Земля мертва окончательно или спит, седые патлы кустов, распухшие сугробы, грязные улицы, облупившиеся стены домов, разоренные детские площадки, сбитые набок карусели. Летаргический сон, из которого ей больше не выйти. Надо мной темный ствол тополя, уходящий в небо, я прислоняюсь к нему и слушаю. Скрип, скрежет, пульса нет. За мостом проносится электричка, через час московский поезд, пустой, неотапливаемый, поезд-призрак, в котором снова нет тебя.

Зима проверяет зрачковый рефлекс, жива я или уже в коме, отключать аппарат искусственной вентиляции легких или еще погодить; оставить эти мысли о — смерти? черной речке? — или нырнуть в них как в туннель, на выходе из которого обжигающий свет и тишина, и не надо больше ждать невозможного, несбыточного, чудесного, нового, нового тебя.

Где ты? О чем думаешь? Радиограммы не уходят, точка-точка-тире, обрыв связи, рука на ключе, ключ в замке, замок заржавел, радиоволны увязают в эфире, в снеговых облаках, диспетчер закрывает воздушный коридор, третью неделю телефон молчит, мама мажет масло на булочку-плетенку, папа смотрит новости, Люба ставит капельницы, Юлька хнычет, я смотрю хоккей, наши опять проиграли. Мы ждем неизвестно чего, мы приспособлены под ожидание и не знаем, что делать с настоящим, которое кажется невероятным по своей наглости обманом, промежуточной станцией, боковым местом в плацкартном вагоне, взятым за неимением лучшего.

Это не всерьез, ненадолго, это пройдет и я буду другим, а к теперешнему мне какие могут быть вопросы?

* * *

1.03

Первый день весны.

Солнце, капель, бешеный ветер, вырывающий из рук мокрое белье, пахнущее ландышем, рекой, детством… Как будто мне снова восемь лет и я иду во двор, прижимая к себе тяжеленный эмалированный таз. На шее связка прищепок, веревка высоко, надо подпрыгивать. И это называется — помочь маме.

(Боже, как они меня терпели такую — я все пела, а стирал и гладил кто-то другой.)

Сегодня помогала Любе, потом мы обедали, и все это с какой-то щенячьей надеждой — год прошел, дальше будет лучше. Выпили немного, разоткровенничались. Она говорит, что Данька хороший, но злой. И как ее понимать? Чуть не подрались из-за стирки, она не разрешала, гнала меня вон из ванной — не трогай, ногтики испортишь…