Книга 42 - Томас Лер

В последний раз мне мерещится, будто я, будто мы (возможно) пока вне шара, в абсолютно разрушительной, но пока не разрушающей близости от зеркальной черной стены, на которой мелькает круговорот все новых осколков, вспыхивают языки пламени будущего, и наконец гаснут, как только стальная или гранитная стена сталкивается со мной.

Внутрь скалы, сияющего шара. Войти. Так легко, так безболезненно, на границе — только картина, внутри которой мы однажды были. Пещера, ДЕЛФИ, желтые квадраты на третьем этаже с черными буквами А, В, С в рост человека, кран с подъемной площадкой, наша сборная, зомби в полном составе стоят полукругом вокруг Мендекера, Хэрриета и Тийе. ДЕЛФИ неподвижен. Мы стоим молча, но не окаменев, в нас есть мельчайший фрагмент времени, так что мы ощущаем как будто течение, ветер, слегка колышущий волосы, рукава, складки одежды. Лица — неискаженные, ненапряженные, в них нет ни эмоций, ни равнодушия, их черты ускользают или только начинают ускользать, хотя нельзя уловить или почувствовать ничего, лишь мягкое воздушное течение то ли из туннельной системы, то ли из исполинского барабана детектора.

Внутри нам все как будто знакомо. Заключенные черного гранита, мы вращаемся беспрепятственно, словно во сне, как эмбрион в околоплодной жидкости ада, но это уже расплавленная сталь, ртуть и вновь зеркальный калейдоскоп зеркального калейдоскопа. И есть конец, в точно определенном месте, куда мы падаем или летим сквозь новые и старые образы, знакомые или подлежащие сохранению в лабиринтах наших надломленных, спрутообразных воспоминаний. Рука Анны скользит по одеялу, по телу мужа, его плечу, шее, голове, и наконец дуло пистолета касается его виска, затем наши розовые медовые месяцы, чуть омраченные дождем костных осколков, в Женеве, в Цюрихе, в Амстердаме, при попытке обезвредить собственную мину Шпербер взлетает на воздух у ворот Шильонского замка, Тийе, впервые обгоняя своего телохранителя, расстреливает Мёллера, Катарина убегает с Торгау, однако в некий взрывной полдень их застигает врасплох «Спящая Красавица». У всего случившегося есть клоны, двойники и дюженники, в бешеном внутреннем оживлении моего времени, которое все приближается обратными фазами, подобно полету ортопеда из смерти через Соборную площадь на подоконник гостиничного номера, где я обнимаю сидящую обнаженную фигуру Карин, чувствую, как каштановые, пахнущие спермой и чужим одеколоном волосы касаются моей щеки, а сжимавшиеся при виде меня, но теперь вновь открытые полнокровные губы — моего рта, и опускаюсь с ней на постель ее измены, одно из множества женских тел, боже мой, но я спокойно лежу рядом, как еще недавно лежал рядом с Анной, где-то в соседнем зеркальном кабинете гранитного шара, ортопед, покачнувшись, падает вперед, на гостиничное ковровое покрытие, а я несу Карин на руках и бросаю, голую, на ложе апельсиновых шкурок и стеклянных осколков, в мусорный бак на колесах, у которого отщелкиваю тормоз в преддверье грядущих ИНТЕР-МИНАЦИЙ, но и нежно, с педантичностью скульптора укладываю ее на красный бархат пустой витрины в Уффици, где она может очнуться одушевленным произведением искусства. Фазы встают с ног на голову, перчаткой выворачиваются наизнанку ФАНАТИЗМ ДЕПРЕССИЯ НАДРУГАТЕЛЬСТВО с пистолетами наготове мы пересекаем Гриндельвальд, три шале мастера Хаями раскрывают нам свои круги извращения, в ледяном музее подпрыгивает сторож японского храма, оказываясь настоящим Дайсукэ, который забрался в собственный клон, и, ликуя, ОРИЕНТИРОВАНИЕ несется навстречу бесснежному, дышащему миру. Тела моих жертв бросаются на меня, все, вплоть до более прекрасной копии Карин с лозаннской платформы, которая обливает мои бедра кофейным кипятком, и графини, которая связывает мне руки поясом своего купального халата. Возвращение ШОКА ждет меня в центре моего шара, моей темницы — новый шар, затуманенный, в пелене, но уже брезжит, уже намечается просвет, и кое-где уже угадывается стеклянная прозрачная оболочка, которая одновременно отражает и пропускает взгляд, а за ней — некое подвижное ядро, вырастающее внутреннее пространство, которое, кажется, превосходит размерами сам черный шар, хотя и находится внутри него, следовательно, или я уменьшаюсь, или все вокруг раздувается и вытягивается, стеклянная поверхность меня перерастает, удлиняется, набухает, изгибается, становясь то ли гранью непомерной ледяной глыбы, то ли прозрачной оградой зверинца, она притягивает меня самым пленительным зрелищем на свете, и я, как ребенок, со жгучим томлением вжимаю лицо в витрину: движение, беспокойство, жизнь, вибрация, шепоты, потоки, шум, пульсация повсюду, куда ни бросишь взгляд, в каждом уголке, в каждой клетке пространства. Там исполнилось то, на что мы надеялись безвременные месяцы и годы: стрела времени пронзила каждый атом. Я теперь внутри этого зверинца, хотя мое тело по-прежнему жмется к прозрачной ограде. Все наши надежды исполнены; экзотические растения, ажурные лианы, крадущиеся тигры, крикливые попугаи, которые лишь предугадываются на той стороне, мелькая в калейдоскопе, — это все мы. Вдруг — молниеносно вырастающие коридоры, кинопроекции на стенах, чьи-то спины, наши спины, людская дуга на Пункте № 8 вдоль линии СЕЙЧАС, пересечь которую неотвратимо легко, и вот мы садимся в автобусы, которые чайка мадам Дену может обозреть сверху. Спускаемся к братьям ДЕЛФИ — АЛЕФу и ОПАЛу — словно ничего не случилось. Заново и наконец-таки погружаемся в шелестящую летнюю ночь светящихся красок в Женеве, где я со Шпербером, Дайсукэ, Анри Дюрэтуалем, Борисом и Анной сижу за столиком под открытым небом. Поезд везет меня сквозь день в утренние Цюрих и Мюнхен, в квартиру, где я в ярости ликвидировал все мои и напоминающие обо мне вещи и куда теперь возвращаюсь к совершенно привычному интерьеру; попрощавшись с Карин, мы идем на кухню, где на столе — путеводитель по Мекленбургу и побережью Балтийского моря. Наши годы проскальзывают, как в песочных часах, оканчиваясь болью в нижнем коренном зубе (моляр 36), которая исчезает, когда надо мной склоняется Карин в белом халате и синих перчатках, мягкая и безукоризненно чистая, энергичная и податливая, солнце в ее волосах, изгиб скул, разделенных бледно-зеленой повязкой, стрелообразный наконечник бура, взвывающий, пока меня пронизывает взгляд ее нежных глаз. Парижские дни, месяцы с моей недалекой газелью Кристин. Однажды я видел умирающего голубя на ступенях около Сен-Сюльпис и старушку, которая добила его камнем и положила в свою сумочку. Черно-белые, на шершавой газетной бумаге, смятые в жуткую гармошку среди автомобильного металла, покореженного хрома, распотрошенных сидений, вырванных электрических кабелей последние фотографические останки моих родителей, два белых овальных пятна, их ветровки, как души в грубом растре. Мама провожает меня, сейчас осень, начало октября, новый ранец противно давит на спину, упали первые каштаны, еще в зеленой, похожей на кистень оболочке, из которой я их аккуратно выдавливаю, пластыри на моих пальцах серые и волокнистые. Среди переливающейся красным, оранжевым, айвово-желтым листвы замечаю странный предмет, мячик, кажется мне вначале, но это стеклянный шарик. Когда я наклоняюсь, происходит бесконечно много, теперь он — целая планета, и мир в полном порядке.