Тот в ответ, как бы демонстрируя выправку, расправил плечи и прикрикнул:
— Господин следователь, извольте держаться достойно! Правда, вслед за этим сам потерянно сник.
Порфирий Петрович, толкнувшись, как пьяный побрел на поручика (вид при этом такой, что и не поймешь — не то обнять собирается, не то придушить). Неожиданно свернув на полпути, он деревянным движением нагнулся и, вытянув перед собой руки, поднял с пола сверток и, похоже, что-то еще, после чего так же машинально выпрямился.
— Что у тебя там? — чуть севшим голосом спросил Салытов.
Порфирий Петрович в ответ протянул сверток с подарком.
— Да не в этой руке. В другой!
— А ты знаешь, что я ей купил? От всего сердца выбирал. — Салытов не ответил. — Нет, ты глянь!
Поручик подчинился и развернул бумагу. Внутри оказалась пара разукрашенных деревянных фигурок, барышня с гусаром — оба на лицо неказистые, но залихватски веселые.
— А в той-то руке что? — повторил Салытов, игрушки оставив без внимания.
Порфирий Петрович разжал ладонь. Там лежал стеклянный флакончик. «Настойка опия», — значилось на этикетке.
* * *
На стук открыла жена шкатулочника Кезеля. Лицо распухшее, в синяках; нос и тот смесь лилового и сине-желтого. Салытов ворвался, чуть не сбив ее с ног.
— Виргинский где? — рявкнул он, заполоняя собой, казалось, все помещение — безупречно чистое, с простой, но добротной мебелью. — Крови нет, — оглядевшись, резюмировал поручик, обращаясь невесть к кому.
Порфирий Петрович вошел более осмотрительно и, прежде чем что-то спросить, пристально посмотрел женщине в глаза, словно заранее ища там ответ.
— Его здесь нет, — безучастным голосом ответила она.
— Почему муж вас бьет? — спросил наконец следователь, похоже сам дивясь своим словам. В глазах хозяйки отразились растерянность и страх. — Были бы красавицей, если бы не побои.
— Когда Виргинский был здесь в последний раз? — проревел Салытов. — Отвечать, живо!
— Да вот только что, — отвечала женщина, глядя при этом на Порфирия Петровича, словно не в силах отвести от него взгляд. Было в его глазах что-то такое; нечто похожее на ответ ее собственным мыслям.
— В каком он был состоянии? — продолжал дознаваться Салытов. — Было ли в его поведении или внешности что-то необычное?
Женщина взглядом обратилась к следователю за пояснением.
— Может, на нем была кровь? Пришлось ли ему как-то приводить себя в порядок? Может, умываться?
Жена шкатулочника смиренно кивнула.
— Кровь на руках была.
— Только на руках? — уточнил Порфирий Петрович. — А на одежде? Может, ему пришлось переодеться?
Женщина съежилась, как в ожидании удара.
— Я не знаю, — выдавила она слезливо дрогнувшим голосом. — Да какое переодеться. У него одежды-то кот наплакал.
— Ладно, — смягчился следователь. — А вот вы мне скажите, за что вам досталось от мужа в этот раз? Может, как раз из-за Виргинского?
В глазах у женщины опять мелькнул испуг.
— Из-за самовара.
— Какого еще самовара?
— У нас самовар пропал. Стащил кто-то.
— Вы что, серьезно? — не поверил своим ушам следователь. Совмещать пропажу самовара с недавно увиденным было попросту свыше сил. За спиной нетерпеливо завозился Салытов. Встретившись с поручиком взглядом (дескать, «надо бы к негодяю в комнату заглянуть»), он одобрительно кивнул, между тем уточнив:
— То есть он избил вас из-за того, что кто-то стащил самовар? На следователя нахлынула вдруг такая ярость, что, казалось, приди сейчас этот самый Кезель, так и разорвал бы его в клочья. Или, как минимум, задушил.
От охватившего омерзения самому сделалось тошно. Причем следом нахлынул приступ безумной, с истерикой граничащей веселости.
— А кто, по-вашему, мог это сделать? — спросил Порфирий Петрович, отчаянно борясь с тем, чтобы не расхохотаться во все горло.
Женщина лишь покачала головой.
Порфирий Петрович прикрыл глаза. Перед внутренним взором всплыл образ забрызганных кровью икон.
— Ну а муж ваш кого подозревает?
Вот Веронька играет в снегу со сверстниками — только личико разбито в кровавую кашу. Вот она подбегает к нему, пытается что-то сказать — но носика нет, а вместо рта кровавая дыра, потому и слов не выходит, а лишь изливается кровяная слизь.
Распахнув глаза, Порфирий Петрович вперился в ссадины на лице жены Кезеля. Страдалица. Так и хотелось потянуться сейчас к ее лицу, утешить, погладить…
— Пал Палыча, — отозвалась она наконец.
— Значит, все же его, — вздохнул следователь. — И как вы считаете, он прав в своей догадке?
Женщина молча потупилась.
— А ведь кражи не было, не так ли? Вы сами отдали ему тот самовар. Позволили его унести, даром что знали, что муж непременно спохватится — а как же иначе — и потом выместит на вас всю свою злость. Дорогая моя, да вы любите Виргинского почти так же, как ненавидите себя.
— Почему себя, — ответила она твердо, — я мужа своего ненавижу.
— Ох уж да. Как всякий добропорядочный мещанин, он любит почаевничать. А потому какой еще может быть способ с ним, деспотом, поквитаться, как не отдать самовар — эту святыню домашнего очага. А скажите, что Павел Павлович намеревался делать с тем самоваром?
— Он его заложил. Обещал, что вернет. Да он как раз за ним и побежал. Едва лишь увидел, как со мной супруг мой разделался.
— Так он направился к процентщику?
Из каморки Виргинского появился Салытов.
— Я там еще флаконы из-под опийной настойки обнаружил, целых несколько. И вот что еще.
Он протянул Порфирию Петровичу наспех накорябанную записку.
Отец,
Я твой сын. Теперь я это ясно вижу и, увы, не могу отрицать. Я такое же гнусное, низкое и преступное создание, что и ты. Оказалось, что я способен на самые мерзкие злодеяния, какие только можно вообразить. И ненавижу теперь себя даже больше, чем когда-то ненавидел тебя. Я не могу более уживаться с тем, чем я стал, — преступником и подлым трусом. Я собираюсь броситься куда-нибудь под поезд или хотя бы под лошадь (это становится модным у нас в России, ха-ха). По крайней мере, так я обрету свободу от тебя, а ты от меня.
Но как ты смел поднимать на нее руку? Как смел на нее посягать?
Весь в тебя — твой сын Павел.
* * *
Сипловатый, будто спросонья, звонок недовольно звякнул, когда Салытов распахнул дверь в лавку процентщика Лямхи. Так уж сложилось, что теперь всюду первым проникал поручик, и лишь за ним втягивался следователь. Помня предыдущую встречу с хозяином лавки, Порфирий Петрович внутренне напрягся.
