коммерческой макулатуры, не могу не указать на фактическую неточность, которая вряд ли является плодом твоей алкогольной фантазии: у меня не было троек в школьном аттестате; что же до остального, я правда хочу оставить тебе возможность снести это и извиниться. Охуеть, немедленно отвечала Марта, ты действительно считаешь, что я перед тобой как-то виновата? это я загнала тебя на ебучую дачу в ебучую область, где ты боишься лишний раз высунуться наружу, чтобы тебя не заметил ебучий лесник? это я за тебя написала стихи, за которые ты натурально рискуешь теперь своей жопой? Дорогая, настаивал Валентин, я действительно не вижу отсюда, в каком ты состоянии, и я отказываюсь узнавать в этих словах ту Марту, какой я тебя помню; если бы не знакомая в общем манера, я решил бы, что кто-то угнал твой номер и теперь развлекается. Разумеется, я развлекаюсь, отвечала она; вся моя жизнь здесь одно гомерическое развлечение: то с плакатом к посольству, то на озеро за город; вам там всем почему-то кажется, что мы просто до срока отправились в рай, а вы типа остались в аду, и на этом можно закончить весь разговор, но ведь это обычная лень говорит в вас, обычная русская лень. Валентин какое-то время посоображал и спросил: то есть ты в самом деле считаешь, что всякий, кто не в состоянии скрыться в другую страну, должен как можно скорей получить от своей боевое задание? Нет, не всякий, отвечала Марта, а именно ты; и еще несколько человек, я не могу заниматься всеми и всякими.
Валентин вдруг погас, и Марта заказала еще вина; и в ту же самую минуту дверь отворилась и вошли те двое маленьких русских с протеста: мальчик повязал снятую курточку вокруг пояса за рукава, как дикарь. От досады Марта громко вздохнула, и они сразу же обернулись в ее сторону, но ничего как будто не поняли и попросили бутылку на двоих; если бы она не встречала их тогда у посольства, Марта подумала бы, что они просто отпускники, не сумевшие улететь погулять в приличную страну. По дороге русские попроветрились, но запах земли по-прежнему был уловим; она решила, что следом возьмет для себя коньяку, чтобы спрятать нос в бокал и так дышать. Почему-то эти двое казались такими ненужными здесь: Марта представила, что сейчас под окнами винотеки выстроятся сотрудники посольства и какие-нибудь тучные военные хмыри с плакатами «убирайтесь домой», и она сама допьет свой бокал и примкнет к протестующим; это было почти так же смешно, как будто об этом ей написал Ивлин: она еще раз открыла посмотреть на него со спины, он правда был красив какой-то совсем ненормальной греческой красотой, и сейчас совсем сложно было поверить, что однажды это тело позволяло ей распоряжаться собой и само безраздельно, пускай и недолго, ею распоряжалось. Непоследовательный примерно во всем, возмутительно рассредоточенный в любом разговоре, наедине с ней под неправильным флагом Ивлин становился пугающе собранным и устремленным: становилось ясно, что ничего важнее ее нет и не было и не будет: если бы он даже растерзал ее на сочащиеся нежностью клочки (и снял бы на камеру, как погибший вертолет, и разослал друзьям), он непременно составил бы все обратно, зализал бы и восстановил; может быть, она и слиняла тогда, потому что почувствовала, что становится слишком зависимой, что еще пару дней и она никуда не уедет с этой дважды чужой земли. А теперь она вдруг потрясающе поняла, что ей уже никогда не достать его оттуда, что бы она ни имела отправить его травмированной жене или кому-то там еще: Марта по-прежнему верила, что и Тимура, и Валентина извлечь все же удастся или что по меньшей мере она сможет воткнуть в них отсюда изрядную спицу, а Ивлин был и невывозим, и неуязвим; впору было сейчас же брать билет до Симферополя и потом добираться на жарких перекладных к тому самому дому, чтобы он мог просто покончить с ней там же, где все это началось.
Вино снова иссякло, Марта, как и хотела, попросила коньяк и сунула нос в бокал, но и в бокале была, догадалась она, смешанная со многим земля; впрочем, это была не та земля, которой пахли те двое: здесь явно слышался тополь и еще левкой, и немного соленой воды из лимана; пить это было страшно, и дышать было страшно, но отнять бокал от лица сейчас было еще страшней. Совсем не вовремя писал давно не всплывавший подсказчик из Казахстана (который у них там час?), Марта нехотя открыла сообщение: привет привет! писал подсказчик, выдавая свое волнение; я все ждал какого-то повода, и тут Валентин с извинениями переслал мне твои письма, сама знаешь какие, и спросил, все ли, по-моему, с тобою в порядке; собственно, я ничего не могу ему ответить, пока сам этого не пойму. Никита, медленно набрала Марта, какое вообще тебе дело до моего состояния, я занята; а Валентин только подтверждает свой глубокий идиотизм, обращаясь к тебе с такими вопросами, так что просто пошли его, милый. Более того, продолжал Никита как ни в чем не бывало, не слишком известный мне человек по имени Тимур спрашивает о том же самом: я понятия не имею, как с ним разговаривать, где ты вообще его подобрала; он правда сделал с тобой то, о чем ты пишешь? почему я не знаю об этом? Марта отставила бокал: скажи, а человек по имени Ивлин ничего не писал тебе? мне было бы интересно узнать, что волнует именно его. Никита на недолгое время пропал и возник снова: значит, ты поставила целью собрать всех своих покемонов поблизости, так? а ты уверена, что сможешь их всех прокормить? Не волнуйся об этом, пожалуйста, сдерживала себя Марта, у тебя я точно не попрошу мне с этим помочь; я тебе ничего не должна, ты свободен, я не собираюсь перед тобой объясняться за свою переписку с совершенно другими людьми, которым ты, кстати, тоже ничего не должен.
Но как же много их – тех, кому я ничего не должен, не сдавался Никита: тебе так легко это говорить, а мне как-то не по себе; и потом: ладно Ивлин, он глыба, но эти-то двое к чему тебе там, они же просто умрут от южных болезней? Знаешь, ответила Марта, когда папа единственный в жизни раз отвез меня на Краснопресненскую посмотреть на прекрасных зверей – мне было шесть или семь, – я подумала тогда: здесь у них все замечательно организовано, их кормят и лечат, не
