къ горлу лѣзетъ. Даромъ, говоритъ, кушъ получите, только согласитесь быть участницей.
— Вотъ какъ!
Издавая восклицанія, Малявскій внутренно посмѣивался, но глаза его избѣгали глазъ Авдотьи Степановны. Онъ видѣлъ, что ведетъ себя чрезвычайно ловко, и ухо его было довольно собственными интонаціями.
— Такъ вотъ о чемъ я хотѣла просить васъ, — продолжала Авдотья Степановна: — узнайте вы мнѣ хорошенько, кого именно хочетъ обработать милѣйшій Ипполитъ Ивановичъ, и возьмите на себя перетолковать съ ней и передать мое искреннее желаніе помочь ей всѣмъ, чѣмъ я только могу.
— Такъ сильно въ васъ желаніе угодить милѣйшему Ипполиту Ивановичу?
— Это во-первыхъ, а во-вторыхъ мнѣ просто іль эту наслѣдницу, хотя я и незнакома съ нею.
— Добрыя дѣла желаете творить.
— Да, голубчикъ, хочу грѣхи замаливать, А если, при этомъ, можно подкузьмить такого кавалера, какъ Ипполитъ Ивановичъ, то выходитъ двойное удовольствіе.
— «И Богу свѣчка, и чорту кочерга.»
— Ну-да!
— И вы хотите, чтобы я взялъ на себя переговоры?..
«Да она не нарочно-ли? — подумалъ Малявскій: —неужели она, въ самомъ дѣлѣ, ничего не подозрѣваетъ?»
Ему показалось, что онъ какъ-будто краснѣетъ; но онъ, наклонивъ голову, поставилъ на полъ шляпу.
— Я именно васъ и выбираю, — продолжала Авдотья Степановна, отодвигаясь къ спинкѣ дивана. — Я могла-бы попросить Прядильникова, но онъ на такія дѣла не годится. У него разговора нѣтъ, какой слѣдуетъ въ этакомъ обстоятельствѣ вести, да и наружность у него не подходящая: человѣкъ онъ честнѣйшій, а потёма, и къ себѣ сразу не возбудитъ довѣрія.
— И Воротилину, разумѣется, обо всемъ этомъ ни гу-гу? — спросилъ Малявскій, сдѣлавши плутовскую, но вмѣстѣ съ тѣмъ пріятельскую мину.
— Что за наивный вопросъ! Разумѣется, ни гу-гу.
— Прикажете начать дѣйствовать съ завтрашняго дня?
— Конечно, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Вы ужь, пожалуйста, притворитесь, поддѣлайтесь къ пріятелю и вывѣдайте отъ него все, что нужно.
«Право, она нарочно!» повторилъ про себя Малявскій и опять опустилъ голову.
— Мпѣ хотѣлось-бы не только подставить ножку Воротилину, но и одурачить его хорошенько, ускаіі его явится къ этой барынѣ. Надо во-время ес предупредить и настроить ее такъ, чтобы она приняла его, какъ слѣдуетъ. Онъ опять кинется ко мнѣ и Саламатова къ этому времени втянетъ въ дѣло. Вотъ тутъ-то мы имъ и поднесемъ дулю!
И Авдотья Степановна разсмѣялась. Смѣхъ этотъ со. общился и Малявскому. Онъ хохоталъ и думалъ:
«Пѣтъ, звѣзда моя положительно начинаетъ всходить».
— Вашъ пріятель Воротилпнъ, — заговорила Авдотья Степановна: — на вашъ счетъ такъ прошелся… коли-бы я насплетничала, вы-бы разъярились на него.
— Что такое, что такое? — встрепенулся Малявскій.
— Сосплетничать?
— Пожалуйста! Вы видите, какія чувства я къ нему питаю.
— Онъ мнѣ разсказалъ, что вы привезли на ужинъ какую-то мамзель, которая прельстила моего бывшаго супруга.
— Привезъ, это точно.
— И Воротилинъ добавилъ, что Малявскій-де былъ-бы очень радъ доставить его превосходительству метресу…
«Ахъ онъ такой-сякой! — выругался про себя Малявскій, — если онъ сказалъ безъ умысла»
— Вы никакъ покраснѣли? — спросила его Авдотья Степановна.
— Я? Нисколько… Такъ онъ вамъ и сказалъ?
— Я врать не люблю. Да вамъ что-же обижаться. По крайней мѣрѣ будете знать, какъ благопріятели васъ за глаза отдѣлываютъ. Почище вашего!
«Тѣмъ лучше!» рѣшилъ ХСълявскій и, вставая, улыбнулся.
— Вашъ слуга, — сказалъ онъ громко и кланяясь Авдотьѣ Степановнѣ.
— Черезъ два дня вы должны мнѣ привезти самыя вѣрныя свѣдѣнія.
— Положитесь на меня — закончилъ онъ и подумалъ уходя: — звѣзда поднимается!»
XII.
Въ Зинаидѣ Алексѣевнѣ происходилъ особый нравственный процессъ… Никакихъ безусловныхъ «запретовъ» она въ себѣ не чувствовала. Она готова была-бы и своимъ бойкимъ умомъ, и неиспорченнымъ еще сердцемъ отдаться какому-гибудь жизненному идеалу… Но гдѣ было взять его? Прѣснота, сухость, будничность всего, что она встрѣчала, раздражали ее и отнимали всякую охоту искать какихъ-нибудь «высокихъ задачъ»! Мужчинами она была ужасно недовольна. Не то, чтобы они не обращали на нее вниманія. Напротивъ, ея наружность, молодость, своеобразная манера бойкость въ рѣчахъ — все это подзадоривало ихъ и заставляла ухаживать. Но ихъ личности, размѣры ихъ характеровъ, вялость, хандроватость — вотъ что раздражало Зинаиду Алексѣевну и приводило къ такому выводу, что ни одинъ изъ нихъ никакой «новой» жизни ей не укажетъ.
«Все это кислятина!» повторяла она и вовсе не удивлялась тому, что Малявскій такъ выцвѣлъ въ ея глазахъ въ одну какую-нибудь ночь. Она даже обрадовалась этому. По крайней мѣрѣ въ Саламатовѣ было что-то положительно новое, ею еще невиданное. Ей надоѣло копаться въ самой себѣ и надѣяться на то, чго одно личное чувство наполнитъ ея жизнь. Съ Саламатовымъ она забудется, поближе поглядитъ на людей, которые умѣютъ жить въ свое удовольствіе и представляютъ собою цѣлый міръ, гдѣ страсти, аппетиты, самолюбіе, умъ, сметка — все находитъ себѣ удовлетвореніе и даетъ тысячный процентъ…
Зинаида Алексѣевна боялась дойти очень скоро до того состоянія, когда будничность жизни является намъ ужь безъ малѣйшихъ прикрасъ. Въ Петербургѣ она узнала совершенно особаго свойства скептицизмъ. Ей сдавалось, что все вокругъ нея дѣлается для одного набиванія времени какой-нибудь возней, что люди тяготятся своей не-умѣлостью изобрѣтать возню позанимательнѣе и поновѣе, что никому не дороги ни мысли, ни убѣжденія, ни даже предразсудки. Всѣ болтались и шатались, томимые отсутствіемъ идеи и темперамента. Въ молодыхъ людяхъ Зинаиду Алексѣевну поражало это всего сильнѣе, поэтому-то Саламатовъ и показался ей такимъ богатыремъ.
Она такъ и назвала его про себя. А «богатырь» чувствовалъ себя, въ то время, когда она о немъ думала, вовсе не по-богатырски. Еслибъ она заглянула въ нутро Саламатова въ то самое утро, когда она сравнивала его съ петербургской «кислятиной», она-бы убѣдилась, что богатырь тоже раскисъ, и сильнѣе, чѣмъ самъ, быть можетъ, ожидалъ.
Наканунѣ онъ долженъ былъ подѣлиться съ бывшимъ своимъ «писулькой», какъ онъ презрительно называлъ, про себя, Малявскаго. Онъ долженъ былъ также ввести его въ новое общество и предвидѣлъ/ какъ этотъ «писулька» будетъ важничать и подрывать его кредитъ, и рѣзать его на разныхъ техническихъ вопросахъ.
И все это изъ-за того, что просидѣлъ цѣлую ночь за картами и ослабъ физически. Года два тому назадъ. и даже менѣе, подобный случай былъ немыслимъ для Бориса Павловича. Онъ могъ послѣ двухъ ночей, проведенныхъ въ кутежѣ, проработать еще сорокъ восемь часовъ, выливъ на голову ушатъ воды. Значитъ, органическая машина начинала расклеиваться и требовала другаго образа жизни. Но если жить иначе, то зачѣмъ-же извлекать куши изъ людскихъ глупостей?
Отъ Малявскаго мысль его перешла къ Авдотьѣ Степановиѣ. До сихъ поръ Борисъ Павловичъ не могъ смириться съ фактомъ своей отставки. Онъ, ио натурѣ, не былъ ни ехиденъ, ни злопамятенъ. Стало быть, онъ уже давно проетилъ-бы ей, еслибы онъ не увидалъ въ отставкѣ,
