я и так помню, какие камешки оставил тут вчера утром. — Валерьян криво усмехнулся, и, поскольку их единственная масляная лампа находилась сейчас у него в руках, эта подсвеченная снизу усмешка показалась Ивану похожей на гротескную сардоническую гримасу какого-нибудь персонажа с картин фламандского живописца Босха.
Иван Алтынов спорить не стал — на это у него даже единственной лишней минуты не оставалось. Сунув гримуар обратно за пояс брюк, он вытащил из внутреннего кармана Зинина бутылку из-под кагора и протянул Валерьяну и её тоже.
— Когда мы окажемся на месте, — сказал купеческий сын, — ты выльешь воду в миску, а потом будешь пускать по воде иголки — одну за другой. Ну, да ты и сам слышал, как Зина объясняла принцип работы этого компаса.
— Да насчёт принципа-то я всё понял, — заверил его Валерьян Эзопов. — Я другого не могу понять: каким образом мы доберемся до нужного нам места? Ты что — намереваешься скосить головы им всем? — И он повел рукой, указывая на обитателей Духовского погоста, им же самим поднятых на поверхность земли.
— Не всем. — Иван перехватил свою косу поудобнее, не переставая вглядываться в перемещения равных теней за оградой. — Кое-кого мне точно придётся оставить без головы, это уж точно. Но злоупотреблять таким вот обезглавливанием я совсем не жажду. Надеюсь, что мне и не придется. Ты ведь так и не спросил меня — каким образом мы с Зиной сумели в прошлый раз отсюда выбраться?
3
Именно Лукьян Андреевич Сивцов оказался тем человеком, который первым заметил рыжего котяру Эрика, когда тот ещё только несся к дому. Старший приказчик Алтыновых перехватил котофея, которому кто-то повязал шейный платок, нашел записку и моментально понял, что её написал Иван. Однако никому об этом не сообщил. И просто сказал доктору, прибывшему по вызову, что тот должен будет отправиться в дом протоиерея Тихомирова, когда закончит заниматься Софьей Кузьминичной.
Но как ему самому быть дальше, Лукьян Андреевич понятия не имел. Он ни на секунду не поверил в то, что Иван Алтынов хоть как-то причастен к исчезновению Мавры и своего отца. Однако у приказчика имелись основания опасаться, что полиция может получить разрешение провести обыск в доме купца первой гильдии. Слишком уж странно вел себя урядник Огруцов: темнил, наводил тень на плетень. И что было у него на уме — не представлялось никакой возможности понять.
А между тем Лукьян Андреевич точно знал: в доме Митрофана Кузьмича Алтынова хранятся бумаги, способные пролить свет на обстоятельства гибели его отца, Кузьмы Петровича. Равно как известно было старшему приказчику, что выпадение Кузьмы Алтынова из окна собственного доходного дома отнюдь не являлось самоубийством. Лукьян Андреевич перепрятал бы эти изобличительные бумаги, однако он понятия не имел, в каком именно месте они сейчас находятся. Около года тому назад он самолично порекомендовал Митрофану Кузьмичу спрятать их понадёжнее — и никому не сообщать, куда именно он их поместил.
Конечно, оставалась крохотная надежда, что Митрофан Алтынов не в полной мере внял этому совету. И всё ж таки поделился сведениями о местонахождении тех документов со своей сестрицей — которая была заинтересована в раскрытии позорной семейной тайны ничуть не больше самого Митрофана Кузьмича. И Лукьян Андреевич собрался уже поговорить с Софьей Кузьминичной об этих бумагах — даже направился в её комнату. Но ещё на полпути его перехватила горничная — сказала, что хозяйская сестрица спит непробудным сном, поскольку доктор впрыснул ей морфин.
Одно только и было хорошо: исправник Огурцов покинул дом Алтыновых, после того как уразумел: ни Ивана, ни Валерьяна Эзопова он до утра отыскать не сумеет. И — да: он пообещал вернуться утром. Однако это давало хоть какую-то фору по времени старшему приказчику Лукьяну Сивцову. И тот смог найти этому времени единственное применение: отправиться следом за доктором в дом отца Александра Тихомирова. Где, как полагал Лукьян Андреевич, и скрывается сейчас Иван — вместе со своим двоюродным братом Ввлерьяном Эзоповым.
4
— Держи фонарь повыше! — велел Иван. — Эти существа, как я понял, на свет не особенно реагируют. — А мысленно купеческий сын прибавил: "У многих из них и глаз-то не осталось — столько времени они пролежали в земле, пока ты из оттуда не поднял!"
Валерьян, впрочем, и сам отлично уразумел теперь, что он сотворил своими деяньями. Он вскинул над головой руку с лампой, и в её свете Иван увидел, как лицо его двоюродного брата болезненно кривится — то ли от раскаяния, то ли просто от отвращения.
Однако долго в это лицо вглядываться он не собирался: воззрился на рваную толпу за чугунной оградой. И с удовлетворением кивнул самому себе: толпа эта по-прежнему отчётливо разделялась на две части, в каждой из которых происходило круговое движение. Одну часть составляли правики, другую — левики.
Иван шагнул к воротам и принялся разматывать на них цепь.
— Когда я скажу, — не поворачивая головы обратился он к Валерьяну, — иди следом за мной, шаг в шаг. И держи расстояние не больше аршина. Коли отстанешь, сам сделаешься таким, как они все. — И он коротко взмахнул рукой в сторону погоста, одновременно толкнув створку ворот.
Зазор между правиками и левиками оказался узким. Ивану следовало бы ещё подождать, вот только времени на это у него оставалось вовсе. Так что он ухватил обеими руками рукоять косы, чуть согнул колени — как учил его когда-то делать при косьбе приказчик Лукьян Андреевич — и на резком выдохе взмахнул страшным орудием. Голова подступавшего к нему мертвеца отлетела и покатилась по мокрой траве раньше, чем купеческий сын разогнул ноги, нанеся свой удар. Он услышал, как за спиной у него Валерьян издал потрясенный возглас, но снова к нему даже не повернулся. А обезглавленный мертвец, ухитрившись сделать ещё два или три шага, животом вперёд повалился наземь. Руки его так и висели плетьми вдоль тела — это только живые выставляют их перед собой при падении. Так что, упав, он словно бы принял стойку "смирно": замер в абсолютной неподвижности.
— Идём, быстро! — бросил Иван через плечо. — И не опускай фонарь!
Дорогу к фамильной усыпальнице Алтыновых он бы и без света сумел отыскать, однако ему требовалось освещение на случай новой косьбы. Бритвенно наточенное лезвие косы блеснуло в свете лампы, которую держал Валерьян, но — блеснуло уже не так ярко, как прежде. Его теперь
