Виолетта Векша
Мать и сын
Неблагодарное дитя хуже ядовитой змеи…
Стивен Кинг
– Собираетесь устроить праздничный ужин? – прокряхтел над ухом вкрадчивый голос.
Мальчик вздрогнул, но ничем не показал, что появление соседа до чертиков испугало его. Вместо этого он натянул на лицо приветливую улыбку и бодрым голосом ответил:
– Всё так, дядя Толя. У нас сегодня чахохбили с подливой.
Старик благодатно закивал и ударился в воспоминания своей юности, в тот день, когда его мать поручила ему забить курицу к обеду, а она так клюнула его в глаз, что тот, засранец, до сих пор нервно тикает при виде пернатых чертовок. Терпеливо выслушав старика и даже пару раз улыбнувшись краем губ, мальчик поторопился выйти из магазина. Однако не успел он сделать и пару свободных вдохов, как старик догнал его, придержав за рукав.
– Гришка, постой! Совсем я, старый дурень, забыл! Вот, держи.
И старикан сунул Грише под руку какой-то теплый сверток.
– Что это? – спросил Гриша безо всякого любопытства.
Несмотря на то, что ему было всего десять лет, он отличался от своих ровесников так же, как одно гнилое яблоко отличается от своего нетронутого гнилью собрата – внешне похожие, они различались друг от друга на клеточном уровне. У мальчика были такие же светлые курчавые волосы, как и у многих ребят его лет, такой же рост и вес, но вот глаза… В глазах его плескалось что-то очень взрослое, что-то, что резко контрастировало с его юным мальчишеским обликом.
Вот и сейчас, вместо того, чтобы с оживлением заглянуть в пакет, преподносимый ему добрым соседом, Гришка лишь натянул на лицо задеревенелую улыбку.
– Бери, бери, – дядя Толя ласково потрепал парнишку по плечу. – Моя старушка специально для вас выпекала. Скушаете вдвоем с матерью… Ей же, бедняжке, сейчас небось не до готовки.
Гриша, передернувшись, сдавленно сглотнул. Скушаете вдвоем с матерью…
Дядя Толя, слава богу, ничего не заметил. Только посмотрел чуть жалостливо да кивком приободрил мальчика. Гриша знал эту улыбку, ему улыбались так разные люди уже многие месяцы, но знал также, что жалость соседей искренняя. Интересно, подумал он, что бы они сказали, узнай правду?
Дядя Толя на прощание помахал рукой и, напевая про себя, пошел по заснеженной дороге к себе домой.
Мальчик остался стоять как вкопанный. Фу-ты ну-ты, а ведь чуть было не попался!
Досадливо качая головой, он запахнулся в тоненькую куртенку и поспешил домой, всей душой надеясь, что больше он никого не встретит по пути. Дойдя – чуть не добежав – до дома, он с внезапной злостью распахнул входную дверь, переступил порог и захлопнул дверь, оставив лютый мороз гулять во дворе.
В доме было тихо, темно и пахло сыростью. Мальчик сбросил пакеты на пол, закрыл лицо руками и горько расплакался.
* * *
К праздничному ужину всё было готово. Был канун Рождества, сочельник. На нелепо засервированном столе стояло два прибора: две тарелки, две вилки, два ножа и два бокала. В центр стола взгромоздилась свежеприготовленная курица: от почерневшей тушки столбом валил пар, обугленная кожица пластами сползала с непрожареного мяса, гусиными складками скатываясь в жидкую, желтую, словно потоки водянистой рвоты, подливу. Дополняло сие убранство бутылка маминой настойки. На столе были и потрескавшиеся по краям свечи, и подарок дяди Толи – вишневый пирог с розовым кремом. Всё как и положено.
Гришка не сводил глаз с часов, отбивавших нервную чечетку прямо напротив его глаз. Когда до 12 осталось пять минут, мальчик снова обвел стол хмурым взглядом. Тарелки друг против друга, ножи с правой стороны, вилки с левой, горящие косым пламенем свечи… Чего-то не хватает! Переведя взгляд на подоконник, где на накрахмаленной салфетке доживал свой век ослабевший фикус, мальчик громко ойкнул. Салфетки! Черт возьми!
Вскочив со стула, он опрометью бросился в гостиную. На трясущихся ногах подбежал к темно-коричневому шкафчику. Без труда можно представить этот сундук старого хлама – такой есть в каждой затхлой комнате страны. Паника в груди мальчишки всё нарастала. Он перетряхивал старые, теперь уже никому ненужные платки, потускневшие наволочки и еще какое-то пожелтевшее тряпье, в зудящем нетерпении скидывая всё это на пол. Когда до 12 оставалась одна минута, мальчик пораженно выдохнул, чуть слышно зарычав, понурил голову и поплелся на кухню. Снова не так. Всё снова не так.
Он налил себе воды из-под крана, сел за стол и посмотрел на глубокую посудину, в которую полчаса назад плюхнулось его кулинарное творение. Вид подгоревшей курицы вызвал в его животе – прямо под ребрами – посасывающую стенки желудка тошноту. Гриша отодвинул блюдо подальше и неподвижным взглядом уставился на заснеженное окно.
Он не может. Просто не может так дальше жить.
Она всё делала не так. Она готовила по-другому – она готовила вкусно. В ее руках еда приобретала особый вкус и аромат, словно бы приготовленная руками самого Бога. Одежда, не желавшая разглаживаться под его неумелым натиском, в ее руках приобретала те формы и очертания, которые можно было счесть идеальными. Иголка в ее ловких руках словно бы оживала, весело поблескивая и ловко петляя между нитями его рубашки. С ней всё было по-другому. Она зажигала в их крохотном домике свет, вдыхала в него жизнь и согревала своим присутствием каждый темный уголок этого старого жилища.
Вот уже как три месяца Гриша жил один. Сам ходил в магазин, сам покупал продукты, сам убирал и готовил. Всё то, что делала для него мама, теперь делал он сам. Поначалу было трудно. Он, приученный к горячему завтраку с утра и теплому супу, когда он приходил со школы, он, знающий, что носки всегда выстираны, а рубашка выглажена к завтрашнему утру, он, привыкший к комфорту и знающий о полчище рыжих тараканов, выпрыгивающих из-под кровати, только из рассказов школьных друзей, был в первое время в шоке от всего, что ему пришлось взвалить на свои детские плечи.
И мама всё это делала сама? – в неверии думал он в конце дня, когда от усталости и ноющего чувства в икрах он без задних ног заваливался на свою кровать. Сама, ну конечно, всё сама. И гладила, и стирала, и убирала, и на столе всегда стояла сахарница, полная сахара, и никогда ему, насколько он помнил, не приходилось съедать на ужин черствые корочки хлеба. Никогда,
