– Нахер иди! – рычу и пытаюсь подтянуть её повыше. Ну давай, Катя! Ты же тренируешься! Ты же только силой сжатых бедер можешь держать вес своего тела на пилоне.
Ага! Только пилон-то не находится на высоте двадцати четырех гребаных метров. А меня от высоты уже начинает подташнивать.
Анька не успевает заговорить. Два мужика в МЧСовской форме, невесть откуда взявшиеся, берут меня в клещи. Меня – за шкирку, Аньку – за руку, выволакивают нас наверх. Никогда не думала, что буду бесконечно счастлива тому, что меня практически швырнут на кафель. Более того – лежу на нем, смотрю в гребаное небо, и смеюсь как истеричка.
31. Чужие грязные секреты
– Ну и какая из них наша прыгунья?
– Грузим обеих, разберемся в отделении…
Две коротких фразы, которые емко описывают, каким образом я оказалась в “обезьяннике”, в котором, слава богу, помимо дрыхнущего в углу алкаша, кроме нас с Капустиной и нет никого.
Спасатели приехали, оказывается, ровно в тот момент, когда я ломилась сквозь толпу к подъезду. У меня настолько звенело в ушах, что я не услышала визгливой сирены. И умудрилась двери лифта закрыть, когда команда оперативников торопливым шагом влетала в подъезд. И пока я трепалась с Анькой – они бодрым шагом, через ступеньку скакали по лестнице. Слава богу, успели. Иначе было бы сегодняшним дивным вечером больше на два кровавых блинчика, чем обычно.
В камере предварительного заключения две скамьи вдоль стен.
Анька сидит напротив меня, и если я напряжена, то она – демонстративно расслаблена, покачивает коленкой, надувает и лопает пузырь из невесть как сныканной от досмотра жвачки.
Выглядит она… Отвратительно для девочки-мажорки, которая из дома не выйдет, пока макияж не закончит. Да боже, она не накрашена даже! А вдобавок к этому – конкретно так подопухла, и волосы, кажется, неделю не мыла!
Я молчу. Молчу. Молчу…
– Да какого хрена вообще! – рявкаю так громко, что алкаш, крепко дрыхнущий в углу, подскакивает и начинает сонно лепетать какой-то бессвязный бред.
– Чпок! – весело лопает мне в ответ пузырь жвачки, и я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не размазать эту гребаную бесячую дрянь по лицу набивающей себе цену собеседницы. Или может быть…
– Какого хрена что? – в отличие от лица, скрытого за плотной маской бесконечного вызова, голос у Аньки выдает все её состояние. Дрожит, сипит, хрипит. Судя по всему – она на последнем издыхании. Отлично. Это значит – есть шанс получить от неё объяснения её долбанутому поведению. И я, наверное, не прибью её сама – это тоже плюс.
– Какого! Хрена! Все!
Анька закрывает глаза и бодает затылком стену. С силой так, будто всерьез намерена А потом – прячет лицо в ладонях. И плечи её начинают мелко трястись.
Я смотрю на неё. Ничего не понимаю.
– Все, – она давит через силу, стонет, отчаянно, горько, – все. Как ты это хорошо сказала. Просто со мной все. Я конченая. Ты ведь это знаешь!
– Я – знаю, – киваю без особой жалости, – удивительно, что ты в курсе!
– А что, ты думаешь, от меня ускользнуло? – Анька склоняет голову набок. – Что я днище полное, и на курсе меня держат только потому, что папочка то один грант универу выбьет, то другой… Это?
– Ну, видимо, об этом ты осведомлена, – отвечаю тихо, практически бормочу себе под нос. Я про гранты даже не подозревала, – можно подумать, из-за этой херни стоит с восьмого этажа прыгать.
– А если нельзя к зеркалу подойти, чтоб при взгляде на свою физиономию не затошнило – стоит? – с вызовом чеканит Анька, глядя на меня так, будто я оспариваю священное писание, а не её ебнутую идею с собой покончить. – А если по утрам ты с кровати встать не можешь, потому что точно знаешь – что бы ты ни сделала, все будет дно. Лучше не делать. Так хотя бы ничего не испоганишь. Как думаешь, вот так стоит? Если ты такое убожество, что все это видят. И все бросают.
– Тебя Илья бросил? Почему? – тихо спрашиваю, потому что на самом деле – удивлена пробирающим, бесконечно честным её тоном. Капустина говорит серьезно. С такой отчетливой ненавистью к себе, что мороз по коже идет.
Перспективный молодой хоккеист Илья Герасимов Аньку обожал, уже третий год чуть не пылинки с неё сдувал вопреки её стервозной натуре. Морду бил любому, кто хотя бы посматривал в Анькину сторону. И тут… Пустые шкафы, лютый бардак в хате. Даже от воспоминаний становится как-то не по себе.
Капустина зябко ежится и умудряется даже на узкой лавке сесть так, чтобы подтянуть колени к груди.
– Потому что я ему все рассказала, – пусто откликается она, – и он осознал, с какой швалью спит. И ему не зашло.
Вот никогда я не верила всем этим капустинским пафосным выступлениям, что с Илюхой она только потому, что он в сексе хорош. И вот на тебе. Стоило этому придурку свинтить – как эта дура с балкона сигать вознамерилась.
– А все – это что ты ему такое рассказала? – спрашиваю осторожно. У Аньки поблескивают глаза, и сама она бледная. Еще чуть-чуть, и может внатуре начать головой об стены биться.
– Все, – Анька пожимает плечами, – про тебя. Про Ройха. Про то, что зашивалась…
– А… – я теряю нить мысли, – а это— то тут при чем? И в каком смысле зашивалась?
– Как сказал Герасимов – в блядском смысле зашивалась, – пусто откликается Анька, – девственность восстанавливала.
– То есть, ты…
– Убедила Герасимова в том, что он у меня первый? – Анька болезненно фыркает. – Да. Я дура была. Илья бредил идеей стать у девушки первым. А я… Я хотела, чтобы он на меня так смотрел.
– Подожди, – встряхиваю головой, пытаясь найти логику в картинке, рисующейся перед моими глазами, – но вы ведь… С первого курса вместе. И встречаться почти сразу начали. С кем ты тогда?..
Не договариваю.
Анька молчит.
Смотрит на меня темно, пусто, устало. Наконец неохотно разлепляет губы.
– Не я. Меня. Ты понимаешь разницу?
Кажется… Кажется, да. Понимаю. Но кто? Когда?
– Я ведь не сразу на стройфак пришла, – Анька скребет пальцами по колену, – я год училась на журфаке в МГУ. Сама прошла. Чтоб папаша мой перестал мне долбать мозг, что я без него ничего не добьюсь. Дура. Нехер было ему доказывать ничего. Если бы сразу подчеркнул, что за меня пасти рвать будет – меня бы никто не тронул. А так…
– И кто тебя тронул? – слышу свой глухой голос будто со стороны.
– Мудила один. На кафедре. – Анька говорит неохотно, еле слышно, еле слова из себя выдавливая, – папаша мой его хвалил. Гений современного электронного маркетинга. Ага. Гений. Среди удобрений. Семестр меня валил, как сука, мозг выклевывал, что как же так, как может быть, что у такого известного репортера дочь не тянет такой простой предмет. А я, дура, угнеталась, слушала его, отцу стремалась говорить. Просто… Я же дрянью орала тогда, что его помощь мне не нужна. А тут… Не вывожу, не справляюсь.
