Манса – Тихое Ущелье – небольшое поселение, живущее размеренной жизнью в семидесяти километрах ниже по реке. Его обитатели – крестьяне, пришедшие с плато Альтиплано, фермеры, существующие за счет возделывания кукурузы, табака, маниоки и, что греха таить, секретных плантаций коки. Половина из них не понимает испанского, остальные бормочут на нем что-то невнятное. В ходу у них язык кечуа, сохранившийся до наших дней наряду с некоторыми доколумбовыми традициями.
Гроб с телом Хулии причалил к пляжу возле поселения. Вода вынесла на песок также погребальные цветы и венки. Туземцы решили, что спящую деву и диковинные растения река преподнесла им в дар.
Крестьяне без тени сомнения приняли Хулию за святую. Она спустилась с гор в Кебраду Манса, чтобы исполнить священную миссию. Она могла остановиться в сотне поселений, но выбрала именно их. Темноволосая, чувственная, в смерти ее красота была явлена во всей полноте. Они чуть не приняли ее за статую. Однако было очевидно, что она из плоти и крови. Сверхъестественное явление. Спустя три дня, в течение которых ей воздавали почести, тело было по-прежнему нетленным. Она выглядела живой, и казалось, вот-вот откроет глаза. Поэтому ее не оставляли одну. Ведь кто-то должен помочь девушке встать, когда она проснется. Ей читали молитвы, для нее пели, за нее пили в хижине, ставшей ее личным храмом. В пятидесяти метрах, на пляже, началось облагораживание грота, куда планировалась перенести спящую деву навечно.
На какие насмешки обрекла Хулия инспектора Хуареса, который днями и ночами без сна курсировал по реке, взрывая динамитом воду, чтобы труп всплыл на поверхность, пешком обследовал заболоченные участки, по колено проваливаясь в грязь, и в конце концов обнаружил девушку смиренно покоящейся в лачуге, куда он зашел в надежде раздобыть еды. Сложнее, чем отыскать ее, было забрать тело у индейцев. За три дня они провозгласили ее своей покровительницей, вписали в свои традиции. Пара залпов в воздух наверняка убедила бы их передать труп представителям власти. Однако Хуарес был переведен из наркоконтроля в уголовный отдел недавно и пока занимал шаткое положение, не позволявшее ему пользоваться оружием в борьбе за покойников. Он избрал дипломатический путь. Инспектор долго беседовал с деревенскими предводителями. Они уступали при одном условии – позволить им донести труп до города и лично вручить его родителям.
Хулия вернулась под охраной десятков паломников. Гроб вез грузовичок, украшенный индейскими накидками, пальмовыми листьями, фруктами, цветами, поделками из серебра и меди. Позади шли музыканты, исполнявшие на флейтах и свирелях заунывные напевы своего народа. Остальные индейцы были частью молчаливой процессии, все в пончо, сандалиях из дубленой кожи, с поникшими головами, ведомые мелодией, которой они доверили честь выражать коллективную скорбь.
Как бы мне хотелось воскресить Хулию, чтобы спросить, где она предпочла бы быть похороненной. Не сомневаюсь, она выбрала бы Кебраду Манса. Грот на пляже в качестве последнего пристанища вполне в ее стиле. Цена за индейский приют была небольшой, требовалось всего лишь время от времени совершать для них мелкие чудеса, вроде хорошего урожая или исцеления мнимых хромоногих инвалидов. В обмен на эти детские забавы бесхитростные крестьяне осыпали бы ее подношениями.
Будь у нее выбор, Хулия отказалась бы лежать взаперти в пирамиде Патрокла. Однако она не могла открыть одеревеневший рот, не могла заявить об отказе, топнуть ногой, разбить пару тарелок, как она обычно делала при жизни. Бедняжка лишь бессильно усыхала. Легко было представить, как она в недовольстве на неповиновение семьи объявляет спиритический протест: «Пока вы меня не перевезете в теплый склеп, моя душа не явится ни на один спиритический сеанс, пусть меня будут вызывать хоть десять медиумов».
Мне было грустно знать, что Хулию похоронили одну. Григота ее не дождался. После того как наводнение прошло, его труп вырыли из-под тонн грязи. Спасенное тело пришлось сразу предать земле – оно начало вонять. Его сослали в синий мавзолей, вход в который стерегли два каменных ангела и башенка которого возвышалась в восточной части городского кладбища.
Нам, родственником, польстило почтение, с которым крестьяне обошлись с Хулией. Они внесли в ее смерть толику сострадания. Их песнопения вызвали больший эффект, чем погребальная месса на латыни. Они одновременно идеализировали загадочную смерть молодой пары и обострили интерес общественности к раскрытию дела. Индейские стенания были не по душе инспектору Хуаресу. Ему на каждом шагу приходилось отчитываться о ходе расследования. Интересовавший всех вопрос: «Узнали что-нибудь новое, инспектор?» вскоре превратился в давление по телефону от высоких начальников, требовавших скорейшего решения проблемы.
Помню задумчивое выражение лица Хуареса на похоронах. Расслабленный галстук, измазанные глиной ботинки, грязные стекла очков. Инспектор не смел смотреть в глаза незнакомцев. Они шептались о его провале. Его брюхо росло, это было женское, рыхлое, беззастенчивое брюхо. Оно увеличивалось в прямой зависимости от навалившихся на него забот.
Думаю, плохо скрываемые комментарии на похоронах сподвигли его к действиям. Должно быть, покидая кладбище, он начал перетасовывать предположения, и в момент озарения они привели его к разгадке тайны.
Во-первых, он убедился в том, что пару убили. К такому заключению он пришел, руководствуясь теми же соображениями, что и врач, который был уверен, что всякий приходящий к нему на прием болен, иначе зачем здоровому человеку платить деньги за консультацию. Кроме того, раз члены семьи, друзья, начальство и все любопытные стучатся в дверь уголовного отдела, желая получить объяснения, то делают они это, потому что произошло преступление.
Во-вторых, Хуарес удостоверился, что имеет дело с убийством, исполнители которого пренебрегли классическими инструментами (огнестрельное оружие, нож, удавка, бита или опасная бритва); наверняка они прибегли к хитрости, например отравленным стрелам и духовому ружью, ядовитой инъекции или спрею.
В-третьих, так тонко работают только иностранцы. Свои предпочитают умерщвлять грубой силой.
Эти логические расчеты пролили свет на дело, заставили Хуареса дать команду полицейским прочесать город в поисках праздно шатающихся иностранцев. Или, как инспектор предпочитал выражаться, приезжих. Последовали задержания. Недалеко от шале жили двое чилийцев, значившихся в картотеке отдела краж как карманники. При первом взгляде на них внутренний голос Хуареса завопил «пи-пи-пи», словно счетчик Гейгера, обнаруживший радиацию. Он разрешил своим агентам не стесняться в методах допроса. После ночи побоев дубинками задержанные сознались. Их признания были не совсем ясными, поскольку злодеи обычно противоречивы, поверхностны и нелогичны. Однако того, что они выложили, было достаточно, чтобы выдвинуть обвинение и посадить их в тюрьму как настоящих убийц.
Инспектор Хуарес не верил в правосудие. По опыту он хорошо знал, что в зале суда сознавшиеся преступники отказываются от собственных слов, путают судей и уходят
