подъёме, мятая полуторка брала новую скорость, шла медленно) и сквозь дымный чад, которым, карабкаясь с могильным воем в гору, упалённо дышала машина ему в лицо, кричал, горько показывая на совхозный просёлочный отросток:
— Дяденьки! Вам не сюда? Не в Насакиралики? Хоть одному?.. К нам?..
Люди в пилотках цвели щемливой радостью.
— Нет, малышик, мы помним дорогу к своему дому. — С борта свешивалась участливая рука с кулёчком печеньев, липких подушечек. — Подправляйся! А то ты худой, как лучик…
Гостинец не шёл к душе тем, чем обычно бывал — кусочком счастья. Подарок говорил, что и на этот раз вышла сшибка. Смятый восторг ожидаемой встречи с отцом в одночасье растворялся, пропадал. В подарке виделась подачка. Вот-де тебе конфетки, только отвяжись!
Мальчик бросал пластаться за машиной и провожал её укорным взглядом исподлобья.
17
Где вы, дни мои,
Дни весенние,
Ночи летние,
Благодатные?
Где ты, жизнь моя,
Радость милая,
Пылкой юности
Заря красная?
Вчерашние Полины слова про то, что вот они, сыны, совсем безразличны к отцу, не ходят его встречать, так обожгли Антона несправедливостью, что он и сказать ничего не нашёлся, только помрачнел, насупился и лишь наутро подобие кроткого, вязкого смирения качнулось в его глазах, когда мама раздавала задания на после школы.
На обед она домой не придёт. Работала в дальнем углу плантации, там и подхарчится насухомятину одними яблоками да с посоленным куском хлеба.
Митрофану пало бежать за три версты в Ерёмин лес за водянистыми ольхами. Сентябрь к зиме мажется, лишняя вязанка дров не помешает. Глебу напару с серпом идти за мост резать папоротник в компании скрипучей баловливой певички одноколёсной тачки. Привезти и обложить папоротником стены в сарае. Всё козам уютней будет в холода.
А Антону наказ простецкий. Насбирать опадышу, сухих сучьев. В ветер сами валятся с ёлок, что насажены вдоль дорог.
Мальчик еле выждал последний урок, стремглав примчался домой. Посиневший тоскливый соевый суп есть не взялся. Живо-два переоделся в приношенные, в подпрелые обноски — до него грели Митрофановы, потом Глебовы мослы — и сразу опять на ту стрелку.
И хотя возле района опадыша внавал под ногами, подбирать вовсе не горелось. Местами сучья вмыло дождями в глину, выгрязнило. Пускай с земли девчошки да старухи метут, а сова-молчун наломает чистенького сушняка на верхах!
Обирая сушенину, он белкой всплывал на самую маковку и, раскачавшись, сноровисто перемахивал на соседнее дерево. Ходебщик по верхушкам ёлок… Ёлкоход!.. Перебираясь с дерева на дерево, он долетал до крайней ёлки у городской дороги.
С гудящей, с шаткой выси то и знай пристально, ждуще глядел из-под руки в сторону города. Удивительно ясно и далеко был виден большак.
Люди в гражданке пропускались мимо внимания. Но едва обозначься на горизонте кто в военном, мальчика прошивал озноб. Он суматошно съезжал с ёлки, вприбег сносил обломыши в вязанку.
А в голове роились стада мыслей. А вдруг он мне отец? А как я узнаю его? Я его не знаю, не помню… Так пускай он сам узнает меня!
Мальчик держался на видах. Прохожий ещё издали мог в доточности его рассмотреть. Мальчик знал, что весь просвечивался, как под рентгеном, под взглядом незнакомца и впотаях сам следил за ним. Однако человек проходил мимо. Мальчик разбито примирал…
И скольких военных встретил и проводил он щемящим, зыбким взором…
Оставалось самую малость добрать дров.
Он снова полез на ёлку.
Слипались, плотнели сумерки.
Мальчик ватно счахивал хрусткие сучья, медленно поднимался. Он велел себе больше не смотреть на городскую дорогу, изо всех сил старался не смотреть, но скоро поймал себя на том, что безотрывно смотрит на дорогу и видит военного с крестом ремней на груди.
У мальчика радостно охнуло сердчишко. Он камнем слетел на землю и невесть почему пустился ему навстречу.
На стрелке мальчик стушевался, стал. Удобно ли идти дальше? Сомнение тут же выпало из головы: дяденька военный вывернулся из колена большака. Шагал он, рослый, сильный, широко, спешно. Он сразу заинтересовал собой, своей молодецкой выправкой. Мальчик без стеснения смотрел на него во все глаза, смотрел с изумлением и в то же время ещё вроде как с досадой.
Мужчина подошёл, остановился и улыбнулся так просто, так хорошо, будто они были отец и сын и только вот вчера вечером разошлись.
— Папку с фронта ждёшь?
Мальчик зарделся, неуверенно кивнул.
— Ты не Долговых ли будешь? И у тебя мама Поля?
— Ма-ма По-ля… — по слогам конфузливо подтвердил мальчик.
Военный сражённо отступил шаг назад, как бы собираясь получше рассмотреть мальчика.
В мальчике шевельнулась неясная надежда, кольнула в маленькое сердечко и засмеялась. Мальчику не хотелось, чтоб она пропала, он смотрел мужчине прямо в глаза, ждал ещё вопросов. Но тот странно молчал. Гладковыбритое лицо с кустоватыми морщинками на лбу враз побелело; дрогнули, скривились губы. То ли заплакать хотел, то ли улыбнуться.
— И у тебя ещё два старших брата… Митя… Глебка… Сам ты Антон.
— Откуда Вы всё знаете? — обомлел мальчик.
— Отцу положено хоть по именам знать своих сыновей…
Военный опустился на одно колено перед мальчиком, прижался к нему и поцеловал.
— Вот мы и встретились, сынок… Встретились… Ты чего такой смурый? Или не рад?
— Я весь радый… — нерешительно пробормотал мальчик, глядя в землю.
— Ну, раз радый, поцелуй для начала, что ли?..
Военный ласково тряхнул его, ребячливо потянул себя за щёки в разные стороны, подставился. Лицо сделалось уморительное, потешное, как у бурундучка. Наливаясь смелостью, мальчик со всей сердечной отдачей ткнулся холодным носом в жёсткую щёку.
— Так бы и давно! — Военный весело подхватил его на руки и твёрдо зашагал к посёлку. — Сынок, ты в школу уже бегаешь?
— Вчера первый день ходил. Я ещё поведу Вас к Сергею Даниловичу. Пускай посмотрит, какой у меня папка. А то вчера знакомился он с первоклайчиками…[93] Все называли себя правильно. Все знали, как иха папков зовут, только я один не знал. Вы ж ушли на войну, я был совсема малюхонький.
— Всё верно. Причина уважительная.
Сколько помнил себя мальчик, он впервые оказался на руках у отца. Это было Бог весть какое счастье. С превеликим торжеством он выпрямлялся, когда накатывался кто навстречу — здесь могли быть лишь свои, из посёлка, лучше собственной ладони знали друг друга — и на всякий вопросительный взор гордевато взглядывал на отца, как бы похвалялся:
«А это мой папка! Поняли! Вот
