тяжких последствий. Да, строго говоря, алиби Гурову Букрина создавала по убийству травницы Шишовой, а не Ольги Гуровой, но тут нам невольно помог сам Фёдор Захарович, не соизволивший сказать любовнице, для чего именно она должна была лжесвидетельствовать. Главное, Алёна Букрина созналась, что в день убийства Шишовой Гуров к ней после службы не приходил, но заранее наказал ей утверждать обратное.
Пролила Алёна Букрина свет и на обстоятельства своего бегства из Москвы. Как мы с приставом и предполагали, совершила она такую попытку по требованию любовника. Отсиживаться в Нижнем Новгороде Фёдор Гуров велел ей до Сретенья. Оно и понятно, как раз к Сретенью суд должен был утвердить наследование за Захаром Гуровым по обычаю.
Устраивать Букриной и Гурову очную ставку Шаболдин пока не посчитал необходимым, оставив её на потом, если вдруг Гуров упрётся. Сам пристав полагал, что прижав Фёдора Захаровича к стенке и заставив сознаться в отравлении супруги, выдавить из него признание ещё в одном убийстве будет уже проще. Я тоже особого смысла в очной ставке любовников не видел, а потому легко с приставом согласился. Допрос самого Гурова представлялся и Шаболдину, и мне делом куда более важным, и на следующий день, как только Васильков вручил приставу заключение о наличии на склянке из-под яда, коим была отравлена Ольга Гурова, отпечатков пальцев её супруга, Борис Григорьевич приказал привести в допросную Фёдора Гурова.
Удостоверившись по установленной форме в личности допрашиваемого, пристав так же по форме объявил Гурову, что все вопросы и ответы, заданные и полученные в ходе допроса, будут записаны и представлены суду. Фёдор Захарович несколько подобрался, но видимое спокойствие всё же сохранил.
— Что никакого самоубийства супруга ваша не совершала и отравили её именно вы, мы знаем, — пристав сразу бросился в атаку. — Но если вы сей же час в том сознаетесь, это будет записано как чистосердечное признание, сделанное по доброй воле, и на суде вам зачтётся.
— Мне не в чем сознаваться, — воспользоваться предложенной возможностью Гуров не пожелал, — я Ольгу не травил.
— Вы же, Фёдор Захарович, помните, что у вас перед водворением в камеру сняли отпечатки пальцев? — вопросил пристав.
— Помню, — Гурова аж передёрнуло от воспоминаний о неприятной и унизительной процедуре.
— С тела супруги вашей отпечатки также снимались, — поведал Шаболдин. — Так вот, на склянке с ядом со столика в будуаре Ольги Кирилловны следы ваших пальцев есть, а её — нет. Склянку ту она в руки не брала, стало быть, и не травилась. Вы супругу отравили, Фёдор Захарович, именно вы!
— Шарлатанство какое-то, — Гуров снова нервозно дёрнулся.
— В оценке судом сего научно установленного явления значение будет иметь мнение присяжных, а никак не ваше, — усмехнулся пристав. — И как люди разумные и ответственные, присяжные, вне всякого сомнения, с должным вниманием прислушаются к магистру медицины и факультетскому ассистенту, чьи выводы основаны на естественнонаучных опытах и закономерностях. Это улика, Фёдор Захарович, улика прямая и неопровержимая.
Какое-то время Фёдор Гуров молчал, предаваясь размышлениям, не иначе как мрачным и тягостным.
— Да, — он наконец решился принять неизбежное. — Это я отравил Ольгу. Она отравила моего отца и должна была умереть такою же смертью.
— Как вам удалось добавить яд ей в вино? — Шаболдин принялся выяснять подробности.
— Не в вино, — невесело усмехнулся Гуров. — В воду. Она разбавляла вино водою, я пил неразбавленное. Вот в графин с водой и подмешал заранее, точно так же, как и она отцу.
Да уж, прямо тебе торжество справедливости по древнейшему принципу равноценного возмездия. Око за око, графин за графин… Но нечего сказать, решение остроумное, отравить перед подачей на стол воду в графине куда легче, чем прямо за столом пытаться добавить яд в бокал. Умён Фёдор Захарович, ничего не скажешь, умён. Этот бы ум на добрые дела применить…
— Что ж, Фёдор Захарович, хорошо, что вы не стали упорствовать, — миролюбиво сказал пристав. — Признание ваше, пусть и совершённое под давлением улик, судья, полагаю, тоже примет во внимание. Теперь расскажите, чем провинилась перед вами травница Марфа Шишова? Тем, что приготовила яд для вашего отца?
— Не понимаю вашего вопроса, — растерянность Гурова смотрелась наигранной. — Я же у Алёны в тот вечер был, вы сами в том и удостоверились!
— Алёна Букрина отправляться на каторгу за соучастие в убийстве не пожелала, — сухо сказал Шаболдин, — и показала, что лжесвидетельствовала по вашему наущению. Не были вы у неё в тот вечер, Фёдор Захарович. Вы Шишову убивали.
— Вы, господин пристав, поступаете бесчестно! — убедительно изобразить возмущение у Гурова получилось тоже не очень. — Хотите испугать меня и заставить взять на себя неведомо чью вину! Я вам не верю!
— И почему же? — весело поинтересовался Шаболдин.
— Потому что Алёны и в Москве нет! — а вот торжество в голосе Гурова было, похоже, вполне настоящим. — В Псков к родне она уехала!
— Ну, не в Псков, положим, а в Нижний Новгород… — при этих словах Шаболдина Гуров явственно помрачнел. — Впрочем, Фёдор Захарович, сами сейчас и убедитесь. Фомин! — повысил пристав голос. — Букрину сюда! — приказал он вошедшему в допросную уряднику.
— Сей момент, ваше благородие! — ну, момент, не момент, а через пару минут Фомин Букрину привёл.
— Вот же тварь неблагодарная! — со злобой прошипел Гуров, когда та при нём повторила отказ от лжесвидетельства.
— Сам-то каков! — обиженно возразила девица. — Под смертоубийство меня чуть не подвёл!
Наблюдать ссору недавних любовников Шаболдину явно не хотелось, и он велел Фомину увести Букрину в камеру. Да, вот и очная ставка сама собой вышла…
— Чем, кстати, вы Шишову убили-то? — осведомился пристав, продолжая допрос.
— Поленом, — сдался Гуров. — В печку потом его и сунул, она варила что-то. Заслонки закрыл и ушёл.
И тем самым никакой возможности выжить травнице не оставил, сообразил я. Даже если бы удар по голове оказался не смертельным, она, лёжа без сознания, неминуемо должна была задохнуться в печном угаре. А ведь очень похоже, что отца он и вправду не травил, с такою предусмотрительностью старшего сына Захар Модестович до утра бы точно не дожил…
— Склянку с отравой тогда у неё и забрали? — спросил пристав.
— Да, — признал Гуров.
— А скажите-ка мне,
